Она закрыла дверь, и я не услышал, что она им прошептала в конце.

Когда близнецы наконец вышли, переодетые в чистое, с еще влажными расчесанными волосами, их движения были неловки, словно у мышек, вылезших из плошки с маслом.

Они спустились.

Сиор Амбрузис был в кабинете – развалился в глубоком кресле, с улыбочкой, обнажавшей все его длинные желтые зубы в золотых коронках. Он потирал руки от удовольствия, когда госпожа Васиотаки ругала близнецов, а они, бедняжки, повесив головы, выслушивали упреки, красные и напуганные.

– Я же запретила вам собирать яйца… – начала мама.

– В гнездах, кишащих насекомыми и микробами, – встрял сиор Амбрузис, щеря свои зубы.

– И я говорила вам, не заходить в курятник без разрешения… – продолжила мама.

– Где используют порошковое средство против орнитопаразитов, поэтому находится там вредно вдвойне, – перебил ее сиор Амбрузис.

Тут даже терпеливая госпожа Васиотаки не выдержала.

– Простыми словами – там пыль, и вши. Говори уж, чтобы мы тебя понимали, Амбрузис! – засмеялась она.

– А что такого? Почему бы младшеньким не подучить новых слов, более точно передающих значение… – начал Сарделидис.

Завязалась беседа, во время которой Ева подала младшим знак уходить. На этом выговор закончился.

Но наказания они не избегли. В обед малышек закрыли в классной комнате делать уроки, а вечером за ужином их обеих лишили фруктов. Отец узнал об их проступке, поглядел на раскопанный лаз, на заклинившую дверь и отругал их тоже.

Уф! Как же я ненавидел этого мерзкого, занудного двуногого Сарделидиса!

Он никогда не упускал возможности донести на детей их матери. Он говорил ей, что они «погрязли в отвратительной и ужасающей нечистоте». Что они «празднолюбивые, необразованные неучи». Что их несомненно «одолеет брюшной тиф или столбняк».

И не успокаивался, пока детей с криком не отсылали в учебный класс. Тогда, потирая руки, он улыбался, словно пиратский череп, и приговаривал:

– Они еще не подозревают, несчастные, скольким опасностям подвергаются.

К Еве у него тоже были претензии – она-де читала «морально разрушительные произведения», вместо того, чтобы «углубиться в Новый Завет и Хрестоматию».

Меня переполняла ярость! Распирало желание спросить его, разве он, в своей деревне, где вырос, не читал сказок? И неужели он не возился в земле, когда был еще резвым ребенком, с волосами на голове?

Хотя дети утверждали, что он никогда не был маленьким, никогда не смеялся, никогда не играл. Что он родился лысым, ворчливым стариком. И мне кажется, они правы, так оно и было.

Ева не любила его. Христо выслушивал его с иронической ухмылкой, не перебивал и, считая себя выше, позволял ему самому распутывать клубок своих идей. А затем, не ответив, заводил разговор на другую тему.

Даже госпоже Васиотаки подчас было не по себе, особенно когда он пугал ее болезнями.

– Типун тебе на язык, Амбрузис! – говорила она ему испугано.

Мицос же поднимал бунт.

– Но мама, – вспыхивал он, едва закрывалась дверь за господином Сарделидисом, – как ты выносишь этого занудного человека! Скажи ему хоть раз, чтобы он понял, как он достает нас своими теориями!

– Тише, тише, дитя мое, – отвечала госпожа Васиотаки с ее вечным добродушием. – У всех у нас есть недостатки. Каждому из нас нужно уметь выносить закидоны других. Иначе как другие будут выносить нас?

Тогда Мицос улыбался и обнимал мать.

– Ты терпелива, как Иов, мама, – говорил он ей. – Но у нас нет такого терпения, а дядя наш невыносим!

Мицос был бунтарем в этом доме.

– Это критское наследие его отца, – сказала со вздохом терпеливая госпожа Васиотаки.