Вначале наши отношения не ладились. Не потому что он был плохим человеком. Дело в другом. Когда он встречал меня в саду, он всегда проявлял ко мне дружелюбие, а иногда даже давал какую-нибудь кость. Но горе мне, если я шагну за порог кухни, когда он тоже там!

Кастрюли, миски, ложки, стулья, щипцы словно сговаривались на убийство. Едва завидев меня, с полок, со столов, из углов – вся утварь неслась со свистом по воздуху в одну точку – в мою несчастную голову.

Я заключил, что на кухне нет места нам двоим одномоментно. Или я, или он.

И поскольку все эти разборки задевали мою честь, я решил не ступать в поварское королевство в его присутствии. И раз он был ангелом в саду и чертом на кухне, то я, как послушный пес, взял привычку встречаться с ним только в его ангельской ипостаси, то есть в саду.

Все остальные на кухне меня терпели и привечали. Кера Мария, повариха, совала мне то кусочек мяса, то косточку. Милая Мариго́, мой друг Сотирис, кучер-англичанин, помощник кучера грек, портниха Евангелия, гладильщица кера Ри́ни, со всеми я был в друзьях, и все хорошо ко мне относились.

Особенно глубокую любовь я испытывал к садовнику Василису.

Василис был добрым и спокойным человеком – седой, с карими глазами под тенью черных бровей.

Весь день он работал в саду и почитал за честь выращивать лучшие цветы и самые отборные овощи во всей Александрии. Говорил он мягко, немногословно, был очень добр и терпелив с двумя своими помощниками-арабами. Общества же избегал. Остальные слуги, хоть и уважали его, называли его «нелюдимым» и «угрюмым».

Однако никто не слыхал от него резкого слова.

Так что без лишних разговоров его просто оставили в покое.

Я сразу сильно полюбил его.

Множество раз, сидя на каком-нибудь перевернутом горшке он молча гладил меня и тихонечко теребил мои уши, глядя перед собой глазами полными печали и дум.

Другие задавались вопросами. Я – никогда. Я знал, что он в глубокой печали. Я чувствовал ее и любил ее, хотя и ничего о ней и не знал. Свернувшись у его ног, я позволял себя гладить. Так проходило время.

Люди считают нас, животных, тупыми и несмышлеными. Да, речь нам недоступна, но зато мы интуитивно чувствуем настроение того, кого любим, и гораздо лучше, чем те же люди. Мы знаем что такое печаль и различаем ее. И когда мы зарываемся носом в чьи-то руки и заглядываем в глаза – мы говорим этим: «Я знаю, я чувствую, что тебе грустно на душе. И поэтому я люблю тебя в два раза сильнее, я, твой безмолвный друг».

Как-то господин Васиотакис сказал про Василиса:

– Думаю, у этого человека какая-то скрытая драма в жизни. Кто знает, какие бури забросили его сюда, в Египет, в наш дом, где он честно трудится и зарабатывает себе на жизнь…

Василис был странным человеком, не похожим на остальных слуг.

Днем он прилежно работал в саду. Но вечером, когда темнело, он удалялся в свой домик на краю сада, зажигал лампу и часами не отрывался от книг. Порой в его единственном окне горел свет, когда все остальные окна уже были погашены.

У Василиса имелся и свой враг. Это был молочник-болгарин.

Я никогда не видел, как они ругались. Но стоило подъехать повозке, полной кувшинов с молоком, откуда спрыгивал на землю светловолосый, плосколицый молочник, Василис мрачнел, сжимал челюсти, удалялся, закрывался в своей комнате и не появлялся, пока повозка не уедет и не умолкнет вдали звук колокольчика, подвешенного к лошадиной шее.

С хозяевами у меня было все замечательно. Все меня любили.

Но сам я делал между ними различия.

К примеру, я любил своего хозяина, но держался подальше от хозяйки. Сходил с ума по Мицосу, но не по Христо. Хотя и на Христо я не мог пожаловаться, разве что он все время говорил со мной на английском и продолжал называть меня Скамбом.