– Ты отстаешь, Ринча, – перебил его. – Идеология по Конституции запрещена…

– Тогда нужно вложить идеи нравственности в национальную русскую… Хотя сегодня она пока не найдена…

– Имеешь в виду духовные скрепы?..

– А бурятская идея?! – я смотрел на Ринчу, надеясь услышать что-нибудь новое, оригинальное… Ринча насмешливо посмотрел на меня:

– Умеешь ты уводить от скользкой темы, большевистский пропагандист и агитатор!

Я пропустил его слова мимо ушей:

– Мы живем в России… Обрусели, русская национальная идея, пожалуй, станет и бурятской идеей… Мы, наверное, стали больше носителями русских идей, нежели бурятских… Мы все дальше и дальше уходим от монгольского мира, – неуверенно сказал Ринча.

– Дело не в том, уходим мы куда-то или нет… У нас нет внятных смыслов, идей, даже призыв о возрождении бурятского языка не находит массового энтузиазма в народе, – утверждаю, а Ринча смотрит изумленно на меня, словно впервые меня видит…

– Да ты, оказывается, националист?!

Я не обращаю внимания на его восклицание.

– Буряты начали терять свою идентичность при советской власти. Помнишь, праздник Сагаалган, он был объявлен религиозно-националистическим, даже ехор буряты перестали танцевать, боялись, как бы чего не вышло. Мы в те годы, как затравленные волки, уверовали в то, что у нас не было ни письменности, ни многовековой культуры, мы забыли наши сказки и улигеры… А шаманизм вообще стали называть черной верой, шаманов называли угнетателями, эпилептическими мистиками и психопатами, их, как и лам, внесли в списки вредоносных элементов, лишили избирательного права и даже расстреливали… Даже веру нашу, буддизм, коммунисты поставили вне закона, а старшего брата моего отца, дядю Ширапа, большевики расстреляли, потому что он был ламой!

– Кстати, ведь и моего дядю-ламу тоже расстреляли в Нерчинске, – с горечью молвил Ринча. – И в этом снова схожесть наших с тобою судеб… Здесь дяди расстреляны, как враги народа, а там – бабушки нас с тобой воспитывали достойными людьми…

– Слушай, Ринча, вспомнил… Как-то читал воспоминания Николая Поппе, членкорра Академии наук Советского Союза. Он был встревожен тем, как бурятский народ стремительно теряет свои традиции и обычаи…

– Ну и… – Ринча, по его виду, был недоволен, видимо, хотел продолжить воспоминания о дядьях-ламах.

– Так, вот, Поппе, встретив Ербанова в Москве, посоветовал ему старые обычаи и достопримечательности бурят-монголов сохранить, мол, оставьте, хотя бы один дацан, как историко-этнографический музей…

– Ну и что?! – Ринча торопил меня.

– Что, что?! – говорю ему – Ербанов не согласился с профессором Поппе: «Я не согласен», – был его ответ: – А лам мы держим в трудовых лагерях, где они настолько хорошо сохраняются, что вам не о чем беспокоиться!»

– Вот где, оказывается, берет начало западно-бурятская матрица, – выразил свое мнение Ринча.

–Да, если бы в те, тридцатые, к примеру, Бурятию возглавили просветители, выдающиеся деятели бурятского народа, типа Элбэка Ринчино, Цыбена Жамцарано, Базара Барадийна, сакрально, идейно, духовно наша республика, но и наш народ, конечно, могли выглядеть сегодня совсем по- другому…

– Ты всех агинских собрал, – съехидничал Ринча.

– Нет, почему же, Элбэк Ринчино баргузинский бурят, он, как ученый и литератор, чувствовал, бурятский народ может быть расколот, раздроблен, ведь культура, верования, менталитет у восточных и западных разнился… На имя Ленина он написал две докладные, даже был у него на приеме.

– А Ербанов?

– Да кто он такой-то?! Типичный большевик и революционер, никогда не был идеологом или лидером бурятского, монгольского национального движения, словом, революционный кружковец-искровец, воспитанный на пролетарских лозунгах… Установки и приказы большевистской партии были для него и религией, и эталоном мышления, действий. И подбирал в правительство себе подобных… Он и его так называемые товарищи могли с легкостью менять убеждения, взгляды. Как Москва чихнет, так и они дышали… Ну, словом, партийная узда для них первостепенна, а народ – вторичен… Практически все последователи ербановцев следовали этой логике почти до конца двадцатого века…