Именно таким «избранным» чувствовал себя капитан Филипс, стоя рядом с полковником Морроном и наблюдая за тем, как последние ручьи из тёмных и безликих точек, завершив путь по мелеющей Oberstrasse, пропадают за фасадами домов. Спустя примерно четверть часа, когда улицу покинул последний человек, полковник Моррон, до этого молча наблюдавший за пустеющими кварталами, произнёс: «Они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас».

Филипс смутился:

– Вы что-то сказали, сэр?

– Не я. Достоевский, русский писатель.

– Никогда не слышал этого имени!

– И не могли, потому что были одним из них, а сегодня станете одним из нас, – Моррон кивнул на опустевший проспект, прошел к столу и сел в старое, еще довоенное кресло, подлокотниками которого служили фигуры крылатых грифонов, и жестом предложил капитану сесть в кресло напротив. – Но, прежде чем продолжить разговор, хочу спросить, капитан, что Вы видели из этого окна?

Вопрос полковника снова застал капитана врасплох, поэтому Филипс ответил уклончиво:

– Думаю, то же самое, что и Вы, сэр!

– Но это невозможно. Поскольку, чтобы видеть то же самое, что и я, надо быть мной, полковником Морроном. Не правда ли, капитан Филипс? – спросил хозяин кабинете, сделав акцент на фамилии собеседника.

– Так точно, сэр!

– Лично я любовался закатом, – не отступал Моррон, – а что видели Вы?

– Я смотрел, как служащие покидают Сити, и поражался тому, как мудро и совершенно всё организовано, – отрапортовал Филипс.

– Капитан, оставьте этот тон и эти слова для подчиненных! – Моррон сморщил лицо и впервые обратился к Филипсу по имени. – Том! Мы давно знаем друг друга. Что Вы видели? Точнее, что Вы чувствовали, когда смотрели, как эти люди покидают Сити? – Полковник выделил голосом слово «эти», словно хотел подчеркнуть, что к тем людям, внизу, он не имеет совершенно никакого отношения, после чего почему-то снова перешел на «Вы». – Прошу, Том, будьте со мной откровенны. Поскольку, от ответа на этот вопрос зависит Ваша судьба и не только.

Пожалуй, ещё никогда капитан не оказывался в столь затруднительном положении, потому что совершенно не представлял, какой ответ хочет услышать от него Моррон. «Однако если начальник просит быть откровенным, будь им», – сказал себе Филипс, и ответил:

– Сэр! Вы просили быть откровенным. Поэтому я должен признаться, иногда мне кажется – только кажется, сэр! – что наша жизнь могла бы быть иной, – произнёс Филипс и замолчал, выжидая, как полковник отреагирует на его слова.

– Продолжайте, – Моррон откинулся в кресле и с интересом смотрел на подчиненного.

– Не знаю, прав ли я? Конечно, Вам и Высшему Кругу виднее. Но, я подумал, что, если разрешить людям проявлять чуть больше инициативы, это могло бы пойти на пользу Империи, – произнёс Филипс и уже хотел развить свою мысль, но Моррон решительным движением руки остановил капитана, поднялся с кресла, снова подошел к окну, затем повернулся и буквально пошёл в наступление на собеседника, своей решимостью заставив Филипса встать с кресла и выслушать его монолог.

– Капитан, Вы всерьез думаете, что эти полуроботы, эти заготовки людей, эти муравьи, эти серые точки на сером асфальте могут принести пользу Империи? Вряд ли. Потому что всё, что они могут – сутками думать только о себе. Хотя с детства мы внушаем им обратное. Внушаем, что счастье в служении своей колонии, городу, науке, труду, творчеству, Порядку, Империи. Но большинство из них – бездарны и серы, а серость, капитан, – это один из видов плесени, которая ничего и никому дать не может и потому способна жить только за счёт других, пожирать тех, кто оказался рядом. Особенно тех, кто более трудолюбив и талантлив. Поэтому, капитан, давайте не будем обманывать хотя бы самих себя и признаемся, что эти ничтожества дать Империи ничего не могут. Как ноль, который на что бы мы не умножали, в итоге всегда получим ноль.