– В твоей, в твоей… нашелся тут владелец! я тебе сейчас, – Кузьмич плюхнулся на пол и тут же метнул карандаш в сторону Павлова. – Говори, зачем чертовщину притащил?

– Да что ты городишь, чертовщина-чертовщина!

Кузьмич зарычал и швырнул карандаш в лоб Павлову, тот прыгнул в сторону домового, но не поймал, только грохнулся на пол.

– Ты тоже контуженный что ли? Футляр, идиот! Брошь в нем лежит!

Павлов скорчил непонимающую гримасу. Кузьмич буркнул и бросил карандаш. Затем еще один, но Павлов уклонился и снова прыгнул в сторону мелкого пакостника, а тот, будто перед самым носом, испарился. Павлов стонал от боли, чертыхался на себя, что за мелким бесом гонялся, а тот, не боясь, подошел поближе, блеснул улыбкой и тяжеленным башмачком пнул в локоть. Гаденыш попал в нерв. Павлов выставил перед собой другую руку, чтобы Давид взял паузу, дал задать вопрос:

– Как же башмаков твоих не слышно, собака?

– Я тебе покажу сейчас собаку! Магия это и вот это, – он еще раз пнул в нерв Павлова.

– Чтоб тебя, да хватит! Объясни толком: о какой чертовщине ты весь вечер талдычишь?

Домовой призадумался, взгляд-гильотина замер в считанных сантиметрах от головы Павлова.

– С тебя пять карандашей, – кивнул на дверь Кузьмич.

– Откуда пять? Ты ж кинул четыре? – Павлов поймал недоумевающий взгляд Кузьмича и, тяжело выдохнув, смиренно кивнул.

– Ты голубь, что ли, башкой кивать? Теперь семь!

Дверь открыл Костомаров и заспанным голосом просипел:

– Ты почему людям спать мешаешь?

– Обязанности выполняю, дом хозяйский защищаю! – дразнился Кузьмич.

– От Павлова что ль?

– Да с ним и Барсик справится, он такой же дурачок, об пол бряк-бряк, – Кузьмич хрюкнул, однако, услышав, как заводился Костомаров, продолжил серьезно: – Я же сколько раз тебе говорил? А ты не помнишь уже! От чертовщины! Ч-е-р-т-о-в-щ-и-н-ы!

– От того, что ты повторяешь слово «чертовщина», понятнее не становится!

Домовой в своем бесстрашии рос на глазах, а Костомаров и без того казался большим, что в дверной проем не помещался, уже затылком шкрябал потолок. Не хотелось Павлову меж ними оказаться, когда сцепятся, он медленно пополз в сторону кровати.

– Слышите? – указал пальцем на коридор Кузьмич.

Звучал незатейливый японский напев. Костомаров выругался, схватился за саблю Павлова и выскочил за дверь. На полпути он остановился и бросил взгляд на Павлова, словно тот знал ответ на вопрос: почему из-под двери повеяло морским бризом? Павлов обернулся на Кузьмича, но тот лишь пожал плечами и влюбленно прошептал: «Чертовщина».

– Приготовьтесь, – скомандовал Костомаров и ногою вышиб дверь.

На кровати, ни шевелясь и ни моргая, стояла на коленях очарованная Настасья, она плакала от красоты русалки, сидевшей на комоде и покачивающей хвостом в такт мелодии. Глаза русалки были закрыты, словно ничего кругом не существовало. Кожа светилась белым, будто луна поцеловала любимицу. Блестящие камешки в волосах влекли мужчин, как музейные экспонаты. Губы манили, а ключицы выглядели хрупкими, точно скульпторы лепили их веками, как и крохотные плечики, которые бы уместились в ладони Кузьмича. Костомаров взглянул на мутный изумруд промеж грудей, не выдержал и восхищенно произнес: «Чертовщина». Русалка испугалась, замолкла, и в мгновенье ока мутный изумруд загорелся ярко-зеленым пламенем и вдруг резко почернел. Почернела и русалка, истошно закричала, и от силы ее крика троица – вылетела в коридор.

– Настасья! – прогромыхал Костомаров так, что набежали слуги.

Кто вооружился ложкой, кто поварешкой, но как ни старались преодолеть порог их сдувало ветром. Песнь русалки звучала все яростнее, от силы ее голоса люстра побрякивала хрусталем. С каждым неудачным штурмом оконные стекла дрожали, словно предупреждая – когда побьются, настанет очередь людей. Костомаров предпринял несколько попыток докричаться до сестры, а затем, поморщившись от фамилии, которую верещали всем имением, утвердительно кивнул, схватил за шею Павлова и прокричал ему на ухо: