– Ты что за пакость к нам принес? И как она прошла сквозь эти двери? – поэтично вопрошал ни то ребенок, ни то старик, оставшийся размером по колено.

Павлов пригляделся и понял, что перед ним домовой.

– Какую пакость? Брысь!

– Я тебе сейчас брысь, – кольнул он карандашом Павлова в ногу.

– Ай, скотина!

– Кузьмич! – разозлилась Настасья. – А ну оставь гостя в покое!

– Он пакость к нам домой принес, а хозяин-то не заприметил совсем, головой бедный, повредился, – не стеснялся домовой. – Мои слова и обереги не работают против нее! Какая-то дрянь заморская!

Павлов не понимал, радуется домовой или потешается, он отличался от домового, жившего у бабы Клавы. Тот был вечно чумазый, со смешными, детскими наивными глазками и приятным голоском. Тот маленький дружок по имени Петруша любил молоко и рассказывать истории, от которых веяло наивностью, и баба Клава смеялась до слез. Этот же подлец походил на хозяина имения: в брючках, рубашке и жилетке, с блокнотом и охапкой карандашей, которыми тыкал и бросал в людей. Волосы темные, бакенбарды до половины щек, такие обычно просили сбрить, а ему шло! К носу его картошечному подходило и глазам до того круглым, что они вмещали в себя всю окружающую суету, и там еще оставалось место для подозрений.

– Что там у вас? – остановилась Настасья, и вместе с нею суета.

Павлов достал футляр, Костомаров прослезился потрепал Павлова по щеке, и сказал:

– Да я тебе подарок привез, сюрприз хотел сделать, – забрал он футляр и открыл.

Настасья запищала как ребенок, достала брошь и показала девушке по левую руку, затем старику брюзге, и все восхищались красотой русалки, хвалили Костомарова.

– Спасибо тебе, родненький, хоть что-то ты помнишь! – сказала она, обезоружив Костомарова, который не мог вспомнить, что он опять забыл.

– Заколдованная вещица, выбрось ее, хозяйка, молю! – просил Кузьмич, но, увидев суровый взгляд Настасьи, прошептал что-то невнятное и медленно, весь в раздумьях, поплелся куда глаза глядят.

– Чего встали? Живо-живо! Костю и Игоря надо кормить! – прикрикнула Настасья, и вновь все вокруг закопошились.

После ужина Костомаров и Павлов поведали о случившемся с Серебрянниковым. Настасья мрачно оглядела Павлова, и тот был готов поклясться, что на войне не видывал такого сурового взгляда. Настасья задумчиво пожевала нижнюю губу, и сказала, глядя на растерянного Костомарова:

– Муж приедет завтра, он в таких делах у нас… – Настасья призадумалась, поводила носком по полу. – Если вы ни в чем не соврали!

– Слово даю: так и было! – прикрикнул Костомаров.

– Костик, я верю и тебе, и Игорю Валерьевичу, он же присматривал за тобой… Ну что ты смотришь таким взглядом? Давай поговорим завтра, пожалуйста, – она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. За вечер Павлов видел сотни таких же взглядов: никто не знал, как реагировать на секундные озарения Костомарова, мгновенную перемену лица и на то, как он смотрел в пространство, считая мошкару.

Наступила ночь.

Павлов долго ворочался, слушая как затихала жизнь в имении, пока оно наконец не уснуло. Завыли волки. Он вышел покурить папироску, вгляделся вдаль, но ни одного не увидал. Он ждал, пока холод парализует оставшиеся мыслишки, а после забрался под тяжелое одеяло и тут же заснул. Проснулся ни от кошмара, а от звуков копошения на полу. Что-то злобно пыхтело и бурчало, пыталось выпутаться из упавшего одеяла. Павлов посмотрел на сабельку, прислушался, узнал голос Кузьмича, приподнялся и со всей силы плюхнулся на матрас.

– Черт бы тебя побрал, ну кто так делает!? – взорвался злобой домовой.

– А ты чего в моей комнате копаешься?