Тот, отмечая в человеке не выгодные для себя черты, кого-то не брал, кому-то обещал немного подумать, а кого возвращал сразу. И буквально через два-три месяца у него образовалась команда работников, которым, кроме бухануть и пожрать, ничего было не надо.

По его настоятельному желанию они обустроили небольшую заимку, примерно в километре, на низком берегу, плотно закрытом от воды камышом. И если вначале перебирали рыбу и накидывали сети на его стоянке, сейчас он приплывал к ним за уже сделанной работой.

Олег же, часто приходя к работникам по вертлявой тропинке через лес, выполнял роль безобидного «дурачка». Иногда приносил с собой немного выпить, а выпив, слёзно жаловался на родню. Потом долго, в полудрёме, сидел у костра, забытый занимающимися делами мужиками. Когда же о нём вспоминали, его уже не было, словно всё показалось с похмелья.

А хитрый дурачок, кривя в улыбке слюнявый рот, взахлёб рассказывал «папе», что о них думают работники…

В конце октября, по последней открытой воде, я помогал Татарину перевозить работников на «большую землю». К холодам их осталось четверо, и мы на двух лодках забрали всех зараз, вместе с гостинцами для города. Мужики были немного выпившие, в изношенной одежде, прокопчённые постоянными дымными кострами и жутко худые. Пришлось долго уговаривать водителя, не желавшего «этой вони» в автобусе, взять их. Но несколько копчёных лещей плюс немного денег его всё же успокоили, и вольная бригада расположилась на задней площадке пазика. Растроганные вниманием работники наперебой предлагали себя на следующий год, а, прощаясь с «другом Олежкой», не притворяясь, шмыгали носами…

На берегу, провожая Татарина на остров, я не выдержал:

– Дядь Вов, ты как этого не боишься, объясни… У каждого из них только штрафов, которых по твоим залётам выписаны сейчас больше, чем заработано. Болячек себе нажили. У Васи, этого высокого, нога чёрная, наверное, гангрена… И семьи у них там, даже дети есть, родители… если спросят?

Татарин загнал Олега в корму, достал из бардачка бутылку с винтовой пробкой, торопливо открыв, долгим глотком сосал содержимое.

– Эти не спросят. Эти не сумеют спросить. А обиду на меня за долгую зиму забудут. – Он ещё приложился к бутылке. – Вы, русские, любите забывать и прощать. И если живые и на свободе останутся, на тот год обязательно припрутся на вольные хлеба! – Он рывком оттолкнулся от берега и, повернувшись, уже кричал с отплывающей лодки, ткнув большим пальцем вверх, – а когда там придёт очередь ответ держать, – Татарин зло и фальшиво захохотал, – я уже придумаю, что сказать! Ты же прекращай слюнями брызгать, работай. Распустил сопли: спросят…

Мотор заглушил его последние слова, и лодка, разделяя стеклянную воду пополам, потянулась к островам.

Мне тоже нужно было заканчивать сезон и консервировать стоянку до зимы. В любой момент относительно благоприятная и довольно тёплая осень могла смениться морозом или, ещё хуже, ветром.

Природа постепенно засыпала. Дневное солнце прогревало ещё немного землю и лес, но вода выстывала, приходя к одному суточному значению. Лес замолчал, отяжелел и напрягся, готовый к длинной зимней спячке. Не стало насекомых, живых летом муравейников, онемели вдруг птицы. Пискнет какая для приличия и замолкает, застеснявшись своей несдержанности.

Но только рыбакам – время серьёзной работы. Рыба, набравшая за лето весу и жиру, сбивается в косяки на увалах, и можно при удачном раскладе зараз поймать недельную норму.

В воду бросаются все, часто совершенно не подготовленно, на абы каких плавсредствах, в надежде выловить свою «золотую рыбку». Вскоре пришлось с такими встретиться при неприятных, скорее, даже трагических обстоятельствах.