Браконьерщина Игорь Кожухов

* * *

Над спокойной, до блеска, водой раздался страшный крик:

«Ю-ро-о-к…» Эхо растянуло звук, метнуло его в спящий остров и, приглушив, погнало дальше. В камышах проснулась тёмная щука, отдыхающая в тине после вечерней охоты. Она недовольно шевельнула плавниками, возвращая тело в удобное положение, прокачала жабрами застоявшуюся воду и снова застыла.

– Ю-ро-о-к… – надорванный голос, захлебнувшись, закашлялся, послышались беспорядочные хлопки, словно кто-то пытался плыть или же отчаянно старался удержаться на поверхности. Со стороны крика в камыш пришли мелкие волны, и сухая трава зашумела громко и неуёмно. В темноте уже не кашляли, а лишь хлюпали заполненными водой ртами, пытаясь поймать ещё глоток воздуха. Вдруг снова, с последним усилием, но совершенно обречённо:

– Су-у-ка-а, – и почти сразу тишина.

Недовольная щука развернулась, стрелой прошла сквозь густые водоросли и в полуметре до дна засквозила от мелкого берега в свою любимую спокойную яму.

Туда же, только с поверхности, опускались два тела в рваных тяжёлых одеждах и болотных сапогах…

* * *

…Я слушал свою жену. Вчера была пятница, мы с пацанами посидели после работы полчаса, и в принципе всё было хорошо. Но она думала по-другому – почти бегала по квартире и сквозь слёзы кричала:

– У всех жизнь, радость какая-то, новые вещи, в квартире чистота. Мы же словно в тюрьме, живём в этой темноте, ремонта никакого, денег нисколько, пьёшь постоянно…

– Я пью? Да ты пьющих не видела. А денег лишь столько получаю, так воровать, прости, не могу, не научен…

– А вот и зря, учись. Или ещё куда устраивайся, крутись. Больше не могу терпеть, всё впритык, одеть нечего. Ладно я. А ребёнок вон в чужом, за кем-то донашивает. Давай думай, если ничего не изменится – разводимся! Лучше одной тянуть, чем так жить. Ты же к мамке возвращайся, мамка и накормит, и напоит. – Она, схватив сумку, выскочила, громко хлопнув дверью.

Тишина зазвенела в ушах…

…Год назад мы, продав дом в деревне, приехали жить в город. С квартирой повезло – на деньги от продажи дома купили двухкомнатную! Правда, первый этаж и дом старый, и ещё много всего, но жена радовалась: наконец вырвались из того болота, что называлось родной деревней. Там же, в этом родном болоте, остались старые родители, друзья и та жизнь, к которой привык, прикипел всей своей натурой. В эту, другую, жизнь втянуться не мог. Устроился на работу, но не умел, а потом и не любил то, что делал. Вечерами, словно волк в клетке, метался по квартире, гулял с сыном в маленьком, заставленном мусорными баками дворе и мучился, видя за редкими тополями вместо тянущихся до горизонта разорванных штормами островов серые пятиэтажки.

Постоянная погоня за пресловутой удачей, конечно, почти не оставляла времени на осмысление происходящего, а претензии жены звучали всё злее и чаще, причём список их становился всё длиннее… Оказывается, у её подруг «мужья умные, хваткие, ловкие и предприимчивые». И жизненные перспективы за такими мужиками – радужные!

А я? И я всё чаще стал задумываться, кто же действительно я, для своей жены и вообще…

Словно опомнившись, скидал в видавшую виды сумку какие-то шмотки и поехал на автовокзал. Для меня всегда решение проблемы начиналось с посещения дома. И сейчас только там я надеялся найти выход.

* * *

Валерка, размахивая руками, кружил по комнатам, я, наоборот, в полудрёме сидел в промятой яме старого дивана.

– Ты смотри, если ещё умеешь в нужную сторону смотреть. В стране все понятия по швам трещат. Ещё месяц-два, и вообще власти не будет. Я это позвоночником чувствую.

Он подскочил к столу, налил в рюмки, немедля запрокинув голову, выпил и опять, сорвавшись на ход, продолжал:

– А власти нет – кого бояться? Мы сами себе хозяева будем, понял? Главное, сразу своё определим и всем покажем, кто не поверит – докажем. Конечно, нужно будет с кем-то лбами постучаться, с кем-то рюмку выпить. – Он взял бутылку и, для чего-то внимательно осмотрев этикетку, долил себе.

– Без этого нельзя, никак нельзя.

Теперь, подвинув стул, сел и, покачиваясь на ножках, убедительно закончил:

– Сети есть, потом надо будет докупить, прямо побольше. Лодка какая-никакая на первое время – тоже. К тому же скоро зима, лёд, немного проще. Главное, скажи, согласен – нет? А то, поди, сжился с пыльной городской ленью, руками шевелить не хочешь… Что?

– Согласен, согласен… – Я подтянулся к рюмке, и, чокнувшись, мы выпили за начало новой – незнакомо-рисковой, но заманчивой перспективы!..

Назавтра по телевизору показывали огромные танки, ползущие, словно по достоверно выстроенному городскому полигону, но по Москве. Толпы людей рвущимися волнами перетекали через площади, разбивались о стены домов и заполняли дороги, топя своими телами машины. А когда кадр выхватил большой Дом правительства с вывернутыми, дымящимися глазницами окон, мне стало понятно, что власть, которой Валерка давал два месяца, кончилась…

В России началось другое, непонятное и страшное от непонимания этого время. Но только такую мелочь – жизнь, как ни крути, всё равно никто не отменил…

* * *

6 октября мы первый раз, вернее я, Валерка этим жил, выставили сети…

Вообще сеть – это невысокий, обычно от полутора до трёх метров кусок дели, насаженный на шнур с поплавками вверху и грузами внизу. Дель же – это вязанное промышленным способом высокое сетевое полотно, от которого уже рыбаки сами отрезают куски на сети желаемой высоты. Но на больши́е глубины стандартные сети ставить невыгодно, ведь рыба, меняя высоту прохода, «перепрыгивает» через сеть. Поэтому для глубины стали готовить сети в полную высоту дели – по шесть, а иногда и по двенадцать метров. Эта хитрость позволяет, не увеличивая длину ставки, даже для отчёта по законной рыбалке с разрешением, облавливать в разы большие объёмы водной территории… Поэтому у нас сеть – это рыбацкая снасть до трёх, а дель – то же самое, но высотой до двенадцати метров.

Ставка раньше, в семидесятые годы, считалась двадцать пять метров длиной. Сейчас короче ста метров сетей нет, значит, обычно ставка зимой – это двести метров сетей, по сто с двух сторон от майны. Парадокс, но летом можешь вязать хоть пять сетей, хоть десять – в разговоре это «ставка».

– Я парочку ставок кинул, по километру… На больше времени не хватает, работать же ещё надо.

…Болтаясь на его «утлом судёнышке», растянули, по три метра высотой, триста метров длины сетей.

– Если ты везучий – завтра стрельнёт! Я эти сети в прошлом году насаживал и всё лето осени ждал. Думаю, судака черпанём. Ячея – на полста пять, леска двадцать два – паутинка! – Валерка, залезая по локоть в воду, выбрасывал из больших хозяйственных ванн сложенные там аккуратно сети. Я, как умел (неуклюже), оттягивался по ветру, придерживая лодку вёслами, не давая ей разогнаться и закрутиться. Сухая высокая сеть сразу не тонула, а вытягивалась ровной лохматой полосой, пугая меня длиной. Если бы я знал, что уже очень скоро выставить триста метров сетей будет детской шуткой, развлечением…

Выкинув из последней ванны, Валерка привязал на длинную верёвку груз и, оттянувшись, бросил его за борт на несколько метров.

– Ловись, рыбка, большая и ещё больше. – Он дурашливо поплевал в разные стороны, составил ванны одна в другую, завёл мотор и, не торопясь и рисуясь передо мной уверенностью, закурив, включил скорость.

На берегу, пока вытаскивали лодку, объяснял:

– Вода холодная и сети высокие – хорошо. На проверку пойдём через сутки, часов в пять вечера. Завтра приходи, наберём следующие, на замену. Чтобы после снятия работающих простоя не было. Сменку в другом месте поставим, а как немного стемнеет, мы тогда эти, сегодняшние, снимем. Вот и получится, что прогулов у нас не будет, понял, студент?!

Я ещё мало что понимал, но желание заработать заглушало и неуверенность, и страх, и где-то даже совесть. Сегодня я стал официально браконьером.

Ночью не спалось. Я вышел из дома, стараясь не разбудить родителей, которые всегда к осени «сходились» в одной комнате. Здесь любящий тепло батя самолично сделал небольшую печь, и морозными зимними ночами, а иногда и осенью они с матерью наслаждались её добрыми, уютными песнями.

Сюда же мать каждую осень перетаскивала фотографии моих старших сестры и брата. Для каждой рамки был свой гвоздь, и они, загнанные в стену давно, торчали недалеко друг от друга, почти потерявшие форму, толсто забеленные. Фото сестры, уехавшей за военным мужем двадцать лет назад, висело слева над печатным ковром с оленем, а брата, подавшегося за большой деньгой на север двенадцать лет тому, справа. В кухне оставались ещё фото детей сестры, но их домой не переносили, потому что ни разу воочию ребятишек не видели и, наверное, не чувствовали тяги. При мне родители о старших вспоминали очень редко, чаще именно тогда, когда от кого-то из них приходили письма. Я сам сестру помнил совсем смутно, брата – чётче. Но только потому, что уже семнадцатилетним парнем он учил меня, салагу, жить по-«пацански». При этом брат, как взрослый закурив папиросу, обычно «Север» или «Прибой», убеждал меня, что курить нельзя и если вдруг «засекёт» – набьёт морду. Я ему верил, и курить действительно не научился. Хотя иногда «за компанию» закуриваю, но лишь для того, чтобы ещё раз убедиться, как это гадко! Вообще, мы ждали их в гости постоянно, хотя об этом вслух не разговаривали, суеверно боясь сглазить.

Вперед