Она нервно ходила по коридору от моей четвертой камеры до запертой двери дежурного и громко стучала каблуками по полу.

Сквозь ее громоподобную ругань визгливым фоном влетали негромкие подвывания другой женщины.

– И-и-ы!

– Хватит скулить, – рявкнула Разбитная на свою товарку.

– Муж, – сквозь слезы проговорила Плакса. – Он выгонит меня, если узнает.

– Что узнает? Что?

– Ну… что я… опять с тобой, – стеснительно ответила Плакса.

– А что мы, советские работницы, не имеем права праздник душе устроить? А?

– Я…я не знаю-у…

– Все только им положено? – картинно гнала Разбитная в пространство шумную волну. – Пить, гулять, революцию строить? Я тоже самостоятельная личность! Не иждивенка какая там! Я сама себе на свое содержание и прокормление горбом зарабатываю! У меня тоже права имеются!

– У тебя-то, может и права, – укоряла Плакса, – а у меня нет никаких прав.

– А это, милочка, ты сама себя так поставила! – наставляла на правильный путь товарку. – Это в тебе твое гнилое мещанство сидит.

– Я не мещанка, – робко вставила Плакса.

– Да не о происхождении я! – перебила ее Разбитная. – О сути твоей! Огнем это, каленым железом выжигать из сердца! Я вот своему так изначально и сказала при сватовстве – я не рабыня тебе, на такое даже не рассчитывай! Я – общественная женщина, и только при кухне и при пеленках меня не увидишь.

– Чем же плохо просто быть женщиной?

– Просто в наше бурное время не получится! – утверждала свою позицию Разбитная. – Или ты в общих рядах, или тебя загибать будут, как им вздумается!

– Никто меня…

– Загибает! Еще как загибает! – ни капли не сомневалась Разбитная. – Вот ты сейчас с чего дрожишь мелкой дрожью.

– Страшно мне.

– А с чего?

– Загуляла я.

– Где? В каком месте ты загуляла? – пытала Разбитная. – И с кем?

– С тобой, – тихо, одним выдохом поведала Плакса..

– Ну, посидели вдвоем две красивые женщины в ресторации, ну, выпили малость, – перебирала прошедшее Разбитная. – Что с того? Ни блуда, ни флирта! У нас и свидетели есть!

– Ага! – упрекнула состоявшимся фактом Плакса. – А в милицию попали!?

– Это все официантишка, зараза такая, – матюкнулась Разбитная и сплюнула смачно. – Ух, повстречаю я его еще!

– Зачем ты ему в зубы-то?

– А что, мне его целовать надо было?

– Не целовать, зачем же целовать! Он и не просил. Но кулаком-то… по человеку… это же не аргумент?

– Это у вас, мещанских перевертышей, не аргумент. Пасы – распасы, здрасте – простите! А у нас, простых и общественных женщин, самый настоящий аргумент.

– Ему больно…

– Вот и славненько! Теперь он меня, вражина холуйская, запомнит, и грубить больше не будет.

– Да он и не грубил совсем!

– Ну и пусть не грубил, – сбавила тон Разбитная. – Теперь уж чего? Сделали, и все, плоды созрели. Эй ты, солдафон в фуражке! Давай, пиши свой протокол и вези нас домой! Извозчика, извозчика крикни!

– Ой, не надо никаких протоколов, – потянула товарку за рукав Плакса. – Я бы заплатила лучше. У меня вот и деньги еще есть за лифом, я и сережки золотые с камнями могла бы.

– Подожди ты с деньгами, – зашипела товарка, прижимая Плаксу к моей двери, – можа так обойдется! Оне то ж лишнего шума не любят. Главное, напугать их покрепше, пены нагнать. А там, глядишь, и отпустят, еще и с извинениями.

Она приосанилась, добавила в голос грубости, заколотила в дверь дежурному и выдала очередную порцию ругани. Теперь уже матерной.

Не из дежурки, а из закутка вышел Ургеничус.

Это я по шагам его узнал, а потом и по слащавому голосу.

– Чего шумим, дамочки? – вроде как с веселостью спросил он. – Никак, праздник у вас?

Бабы сразу купились на эту его слащавость.