Это была новость, которую все знали, но о которой все же и боялись говорить. Этакая зараза. Поделишься с кем-то, и как простудой или дурной болезнью, сам заболеешь. Приходится делать вид, да, приходится. Но кошек из души не спрячешь, особливо когда они в тебе целой шоблой сидят и все органы когтями царапают!

Я поддержал ребят… недельным запоем в темноте своей, отгороженной от всего этого ужаса комнатки. И даже, сволочь такая, письма там, или записки поддерживающей мамке с сестренкой Барабановским не послал. А я ведь в дому у них не просто бывал, я ж, когда впервой в Челябу прибыл, жил у их, до трудоустройства и койки в гостинице.

Много этот год в нас черноты открыл. Враз стали злее друг к дружке, и скрытнее. И завидовать, кажись, нечему – все в одном дерьме живем, ан нет! Почему моё дерьмо дерьмовее, чем у его?..

А теперь, когда меня тут спрятали, кто поверит, что я оказался в этих казематах случайно? По чьей-то глупой ошибке? Кто хотя б записку Фиме, или слово доброе вслух?

«У нас по ошибке честных людёв не садют»…

Ну? Не сами ж мы такие слова придумали? Их в нас кто-то же вбил, и не за просто так, а с умыслом намеренным. А иже сумняшимся говорили – разберутся, невиновных отпустят.

Теперь ты знаешь цену этих слов? А? Выкусил?

Так что с любой стороны, хоть весь шар земной в обратную сторону закрути, есть только один человек, который биться за меня будет.

Это Фима.

В ее руках мое спасение будет только тогда, когда я смогу донести до воли – где я и что со мной. Вот жену и надо поставить в известность, каким-то невероятным образом перебросить ей весточку.

Каким?

Из камеры меня не выпускают, а больше играются, как жирные кошки с безответной мышью. Начальство ко мне не приходит, да оно, может, и не знает вовсе про моё наличие в их застенках. Бумага у меня есть, и написать есть чем.

А и напишу.

Через кого передать весточку на волю?

Я посмотрел на маленькое зарешеченное оконце под потолком. Окно подвальное, если с улицы глядеть – в ямине находится. Выбросишь записку – там, в куче мусора и сгинет, никто ее не найдет. Да и со двора окно, люди, почитай, тут и не ходят.

Нет, не с того конца начал. Не от бумаги и карандаша плясать надобно. А от человечка согласного.

Кто вокруг меня есть?

Молотобоец?

Этот самый заинтересованный в моем здесь бессрочном пребывании.

Пахом?

Более безразличного к жизни человечка я еще не встречал.

Пахом тоже исключается.

Кто?

Или ждать кого-то третьего, или к этим втираться в доверие. Как?

Ищи! Ты же умнее их, есть у каждого слабое место. Бей в него! Но сначала найди это место.

Или обхитри!

2

В коридоре под моей камерой женский визг, пьяная ругань и слезы. Как может в одном лице быть столько разного?

Пробудясь, сел я на угол шконки и не сразу въехал – где я? На базаре или в камере?.

– Нет! Их двое! Одна визжит и плачет, другая грязно ругается.

Интерес подстегнул меня, и я прижался ухом к железу двери.

Как хорошо металл передает звуки!

– Сволочи! Мрази! Как смеете вы меня, честную ответственную работницу задерживать? – кричала низким прокуренным голосом и отмахивалась от солдат разбитная баба.

Я даже узнал ее внешность по этим ее выкрикам – на нашем базаре, у ворот сидит на приступке и семечками торгует, вся такая огромная, шалью крест-накрест перевязанная, с большим синюшным носом на мясистой обветренной роже.

– Я служу в конторе у самого Попенченко! – выдавала громогласная баба важные козыри. – Вы хоть знаете, кто такой Попенченко?! – трясла за грудки махонького солдатика. – А? Ты морду-то не вороти, не вороти! Ну, ничего, еще узнаете! Еще столкнетесь с завторгсбытом, когда уголь придете выписывать! Я вам выпишу! Я вам так его выпишу, замучаетесь вывозить!