– Тогда молитесь Богу, и особенно ты, Абурахим, что Зар умер язычником. Если я узнаю, что перед смертью мой уздень произнес шахаду, я тебя за неуважение к даавату27 и аварскому мечу прикажу казнить на площади, как паршивого шакала! А что до богохульства Зара, так мы все знаем, что он почитал древних истуканов. Однажды даже мне дерзко заявил, что не предаст своих богов. Гамач присутствовал тогда… Как он мне сказал, не помнишь?

– Если хочешь, прикажи казнить меня, я не боюсь смертных владык и уродливо широкого меча палача! Я млею и трепещу перед аварскими богами, бессмертными сыновьями Бечеда!..

– Слыхали? Вот каким дерзким был Зар. И не стыдно тебе так мелко врать? Да что с тебя возьмешь, – отмахнулся Нуцал, – ты же диван-визирь, привык врать, чтобы ришваты28 получать, вот и заврался, что и перед Троном моим чадишь тухлятиной. Прочь с глаз моих!

Абурахим, кланяясь, попятился назад.

– Стой!

Он замер на месте, с отвешенным поклоном.

Нуцал с минуту поразмышлял над чем-то.

– Ты говорил что-то против Гамача? Что тебе от него понадобилось?

– Он осмелился солгать тебе, Светлейший… – выпрямился Абурахим.

– В чем именно? – в голосе Нуцала прозвучал металл, не предвещающий ничего хорошего ни тому, ни другому.

– В том, что не знает, кто убил Зара…

– Это правда? – Нуцал повернулся к философу.

– Нет, мой Повелитель, – не моргнув глазом, во второй раз солгал Гамач и не преминул воспользоваться софистикой – Диван-визирь говорит о моей лжи столь же несведуще, как и о форели, которая не водится в соленых водах Каспия, ибо форель – рыба пресноводная.

Нуцал громко рассмеялся. Заулыбались и алимы, косо поглядывая на вельможу. Зачем он им, если на него гневается Правитель!

– Послушай меня внимательно, спесивый сын благородного бека, если я созову ученый совет и на нем выяснится, что нет форели в Каспийском море, я велю отрезать тебе язык, а на лбу выжечь клеймо лживого невежды! Согласен?

Мухаммад-Нуцал, озвучив свою угрозу, на какое-то время застыл, словно статуя, и тем самым еще больше заставил замереть всех присутствующих.

– Все слышали, что я сказал?

– Да, наш Повелитель, мы хорошо тебя слышали…

– Светлейший, – после некоторых тщательных раздумий, обратился Гамач, – но ведь убийство Зара не единственное в Хунзахе за прошлый день…

– Как так? Кого же еще убили?

– Сын Пайзу-бека затеял поединок с большим галбацем и потерпел поражение…

Нуцал еще более строго посмотрел на Абурахима, который, не мешкая, ответил:

– Этим занимался уже Мухаммадмирза-хан и просил не беспокоить тебя, о, Светлейший…

Нуцал и в самом деле не стал интересоваться подробностями поединка, раз его равноправящий брат уже занимался им. Отпустил имамов, визирей и, оставшись с философом и арабскими купцами, занялся торговыми вопросами.

* * *

На второй день после рождения царевича в Хунзах стали съезжаться гости.

Из Кайтага приехали к вечеру третьего дня.

Уцмий Ханмухаммад, шестидесятилетний правитель небольшой, но прекрасной страны, имеющей, кроме гор и небольших плодородных долин, еще и несколько верст морского берега, приехал в Хунзах на высоком арабском скакуне, покрытом черными пятнами на белой гладкой шерсти. С ним была большая свита, сопровождаемая конными воинами.

Ханша Кайтага Асият-уцминай – чистокровная даргинка – хотя и была из рода уцмиев, но не приходилась своему супругу даже троюродной сестрой. Она была моложе Ханмухаммад-уцмия на девять лет, почти что ровесница своего аварского зятя. Несмотря на свой возраст, Асият-уцминай сохранила стройное тело и редкую красоту, слегка отмеченную печатью возраста и материнства. Она владела многими дагестанскими языками и покровительствовала образованным женщинам, считая, что мужской ум, лишенный женских советов, не полноценен. Когда знатные дагестанские беки и прославившиеся в походах уздени хотели пристыдить своих жен за какую-нибудь оплошность, то приводили в пример ханшу Кайтага, женщину, сочетающую в себе красоту, доброту и бесценный ум.