Я за всё время его монолога пытался отвести взгляд от чумовых глаз собеседника. В голове в районе затылка давило и жало. Терпимо, но всё же неприятно. Ощущение было такое, как будто на меня давила толща воды, как при погружении с баллоном. Только дышать легко и слушать слова легко. Они меня окутывали, вливались в уши и сами достигали мозга. Хотелось перечить и возмущаться, но с каждым словом Дизверко слабее. К концу монолога я был со всем согласен.

– Вам, кстати, Василиса Анатольевна просила передать, – эти его слова заставили меня вынырнуть из апатии согласия и проморгаться. Мужчина протягивал мне пакет с ярко-оранжевыми апельсинами, тремя киви, манго и одним огромным ананасом, хвост которого торчал наружу. – Выздоравливайте. И приходите. – С этими словами Дизверко положил на койку рядом со мной пакет с фруктами и белый прямоугольник визитки. И молча, и степенно вышел из палаты.

– Уж ты ж-ка! – голос за моей спиной раздался неожиданно, пока я переваривал визит и апельсины. – Дракон. Живой.

Я резко обернулся, на тумбочке возле окна сидел дед! Лохматый и бородатый, размером не больше кота. На койке под окном нашёлся тот самый осьминог с трубкой. Он выдохнул (ртом!!!) дым и произнёс:

– Ага. Силён. Ты, паря, иди к нему на службу, а то мозги прокипятит, станешь овощем.

Я сглотнул, закрыл глаза. Вот уже три дня мне не колят антибиотиков, не ставят капельницы, вообще никаких лекарств не дают, только повязки меняют. Вот уже три дня, как я поверил в свою нормальность. И тут на тебе.

– Что за дичь они мне кололи? – спросил вслух и открыл глаза.

В палате никого не было. И ничего. Только пакет с апельсинами-ананасами.

***

По выходу из больницы мне прописали две недели реабилитации, массажа и гимнастики.

ТётьДаша к себе так и не уехала, причитая, что не на кого меня оставить. А за хозяйством Тоха проследит, переживала и улетать не спешила.

В комитете Авсейков реально подтвердил мой перевод, подробностей мне не раскрыл или сам не знал. Ребята, оставшись без начальника, только плечами удивлённо пожимали. Ждали новое начальство и сожалели о моём переводе. Я же вроде и хотел выяснить что-то по этому поводу. Но как только вспоминал про желтоглазого мужика, меня накрывала головная боль такой силы, что и таблетки не помогали.

Так я и ходил на реабилитацию, коротал вечера с тётьДашей и дрых до полного отупения. Пока в один непрекрасный день не потащила меня тётьДаша в святая святых – в Эрмитаж.

Первый и, надо сказать, последний раз я был там ещё молодым студентом, поступившим в АМИ (примечание автора: Санкт-Петербургская академия милиции имени Н.А. Щёлокова). И так впечатлился огромными картинами мясного ряда, полотнами со всевозможными святыми и голыми телами в различных позах, что больше не рисковал туда возвращаться. Даже мумии и рыцари не скрасили того моего, самого первого впечатления.

И вот теперь по прошествии стольких лет я опять шел на казнь искусством.

Но я не ныл, я справедливо возражал:

– Я же только что из больницы!

– Тебя выписали неделю назад! – засмеялась тётя.

– Я был ранен, ну куда мне ходить по лестницам и залам?!

– Ты был ранен в руку, а не в ногу!

– Я был при смерти! – использовал свой последний аргумент.

– Ну не умер же! – в тётьДаше ни на грош сострадания не наскребёшь.

Картины, паркеты, золото, столы и стулья, мраморные кастрированные мужики, бабушки-смотрительницы на стульчиках, картины, картины, картины. Картины во всю стену, картины во весь потолок, картины, плавно перетекающие с потолка на стены…

Господи, это же сколько краски ушло на всю эту мазню!

Голоса посетителей, какой-то невнятный бубнёж в ухе – но это точно кажется от усталости и обилия экспонатов.