Близнецы Нина Романова

Он несколько минут искоса наблюдал за парой в летнем кафе. Рука парня опускается на талию спутницы, сжимает, потом скользит к бедрам, обтянутым тонкой тканью, одна ножка девушки, перекинута на другую и игриво покачивается в такт. Спутница молодого человека – коротко стриженая блондинка, прикрывает глаза. Ее алый рот приоткрывается, он похож на упругую, спелую черешню.

Захар несколько часов назад покупал такую ягоду на центральном рынке, а потом жадно ел горстями в гостинице. Когда– то, в детстве он лазил на высоченную бабушкину черешню и обрывал длинные черешки ягоды, вмиг набирая полные ведра, сочного, бордового удовольствия, на ходу, поедая, самое вкусное.

Конец мая…девушки в Краснодаре в легких платьях, другие по-прежнему в брюках и кроссовках. Ему не нравились уродливые джинсовые брюки – широкие, из плотной, грубой ткани, мерзкого неопределенного цвета. Хотя, конечно, местным красулям, что не надень – ничего их не портит, даже сквозь эти дерюги прорисовываются упругие, красивые бедра. Но все же, он предпочитал девушек в платьях, и юбках, до колен или чуть короче.

Его мать носила только платья и юбки, он считал ее самой красивой мамой на свете! И лет до тринадцати он был абсолютно счастлив и думал, что жил в самом лучшем городе на земле!

Когда начинались летние каникулы, он с утра уходил на морское побережье, резвясь с другими мальчишками, нырял с пирса, играл в пляжный волейбол с девчонками, которые строили глазки ему и его друзьям, договариваясь о походе в кино на вечерние сеансы.

Возвращался домой часто под вечер. Мама называла его – маленьким, смуглым чертенком и, прижимая голову к мягкой груди, целовала в макушку и звала ужинать.

Он был выше всех сверстников и выглядел года на два старше своих лет. Отец, когда ему исполнилось пять, отвел его на секцию айкидо, сначала он хныкал, а потом втянулся, и уже без айкидо не мог прожить и недели, даже летом!

Хотя бывали перерывы, когда их тренер уезжал на сборы и соревнования. Тогда он и другие мальчишки из секции тренировались самостоятельно и болели за своего Павла Евгеньевича, а когда тренер возвращался с победой, то все вместе отмечали его успех, прямо в зале тренировок. Они стали друг для друга сплоченной, второй семьей, боевым братством.

Семья…Захар зажмурился.

– Так! Умница! Молодец! Мирославочка! Красотка!

Он дернулся. Со столика с громким звоном полетел тонкий бокал. Крупный осколок – ножка бокала замер у носка туфли незнакомки, девушка легонько пнула стекло и улыбнулась ему полными губами.

Но Захар, откинувшись на спинку плетеного кресла, в упор смотрел на развернувшуюся перед ним сцену.

Посреди улицы, стояла Она! В шелковом платье до колен, с оголенной спиной…Она позировала…

И у нее получилось одновременно и сексуально, и застенчиво. Из– под платья показались стройные, чуть позолоченные солнцем ножки. И всё! Но фотограф был в восторге! Этот снимок, точно был на миллион каких угодно денежных единиц! Она всегда умела позировать так, что получались сногсшибательные фото! Тонкая грань сексуальности, эстетики и притягательной, потаенной манкости. Скромница и блудница в одном лице!

Она встряхнула густыми, волнистыми, волосами, и он тут же вспомнил– ощутил их, и непроизвольно сжал воздух в кулаке, будто захватил этот шелковистый лен в ладонь, чтобы потом…

Она! На расстоянии нескольких шагов от него! Ещё не заметила! Иначе развернулась бы на тонких каблуках и побежала бы прочь!

Он одновременно хотел, и не хотел, чтобы она посмотрела в его сторону. Она же, села на край огромной гранитной вазы, где алели красные тюльпаны, и выгнулась назад как кошка, греющаяся на солнце.

А потом прислонилась к ободранной стене одноэтажного дома, очевидно принадлежащего в начале прошлого века зажиточному горожанину. Для следующего кадра, она присела в пол– оборота на витую решетку лестницы, скинула туфли и подняла руками распущенные волосы, улыбаясь лучам заходящего солнца.

Камера фотографа щелкала и щелкала, ловя ее естественные, плавные движения, а он не мог оторваться от ее лица и стройной, изящной фигурки. Ему хотелось, отмотать жизнь назад и снова познакомиться с ней!

Солнце жгло макушку и огромный букет желто– синих кудрявых ирисов, что он поставил в круглую вазу, трепал ветер, путаясь в нежных лепестках.

Каждый год, 15 мая он приезжал сюда, к ней, с огромным букетом ее любимых ирисов. Поднимался на возвышенность, где казалось еще чуть – чуть, и можно увидеть море.

Она очень любила море… И эти кудрявые желто– синие цветы! На ее день рождения весь дом был уставлен этими цветами, и даже внизу, около их небольшой многоэтажки газон расцветал и пестрел всеми оттенками нежных ирисов!

Она распахивала окна в квартире и любовалась всем этим роскошеством, пока отец вытаскивал огромный стол на их шикарный балкон – веранду. В ожидании толпы друзей и родственников она накидывала на стол белую круженную скатерть, ставила резные хрустальные салатники с причудливо вырезанными украшениями– фигурками из яблок, морковки, тыквы, огурцов!

И стол напоминал произведение искусства, а он думал: «Ну как это можно трогать! Такую красоту!».

Но приходили гости, поначалу охали и ахали от увиденного великолепия, весело поздравляли его очень красивую, всегда красивую, но особенно в этот день удивительно прекрасную маму!

На день рождения она надевала белое платье – шелковое, с тонкими лямками и струящейся юбкой, и он всегда любовался ею – хотелось с разбегу кинуться к ней, зацеловывать щеки и глаза, как когда был маленьким! Но лет с семи он не кидался и не вис на шее… понимал, что нельзя…она слишком красивая, нарядная! Длинные волосы спускались светлыми прядями, накрученные в крупные локоны, и зафиксированные невидимками на затылке, так что она походила на греческую красавицу, которые он знал, жили здесь, на его любимом полуострове несколько веков назад, и тогда Крым назывался не Крымом, а Тавридой!

Он, затаивая дыхание, смотрел на нее и на отца, и даже ревновал его, потому что тот наклонялся к ее нежной щеке и, целуя, говорил: «Мой нежный цветочек, лапушка, люблю тебя!».

А он не доставал до ее щеки, подходил и терся как котенок о ее мягкую нежную руку, с красивыми розовыми ногтями.

Она называла его: «Мой львёнок!». Потом наклонялась и зацеловывала его лицо, макушку, и он вдыхал ее тонкий, нежный запах кожи и пьянел от аромата. Лепетал, протягивая сделанный своими руками подарок: «С днем рождения!».

И думал, что так будет всегда, еще много – много – много раз! Пятнадцать лет назад он также вприпрыжку прибежал из школы, учителя пораньше выставили им четверные и годовые оценки по всем предметам! Наконец– то у него в четверти и в году, теперь нет ни единой тройки!

Забежав в дом, думал, что встретит ее и сообщит новость, и ее это порадует! Накануне ее дня рождения– лучшего подарка не придумаешь!

Но…в доме стояла тишина… он уловил запах пирога с клубникой, в кухне булькали его любимые пельмешки!

Но ее веселого голоса он не услышал. Поначалу подумал, может быть, корица или соль, или еще какие специи закончились, и она ушла к соседке, чтобы занять их!

Он, было, повернулся, чтобы сноситься к тете Зое, на пятый этаж, но… заметил, наконец, в комнатном проеме ее белую руку и увядшую кисть…

Его обдало жаром, а внутри стал нарастать ледяной ком. Он мотал головой из стороны в сторону, удерживая себя, насколько смог. Колени подгибались, не хотелось смотреть за угол! Он не хотел!

Но завернул и посмотрел! Чтобы потом заорать не детским, хриплым, срывающимся голосом: «Мама! Ма– ма! Мамочка!»

Тряс ее, пытаться сдвинуть с места, неуклюже делал искусственное дыхание, как учили в школе на ОБЖ! Но она не реагировала, не двигалась.… Распростертая рука от его тряски сползла вниз, и повисла.

И в его голове наступила мертвая тишина. С того самого момента, как он понял, что она – уже не улыбнется, не прижмет к себе, не распахнет окно и не крикнет, глядя на свои любимые ирисы: «Какая красота! Ну, вы посмотрите, разве не чудо?» В его голове повисла мертвая тишина!

И в этой тишине возник отец. Потом прибежали соседи, скорая, милиция. Его увели к тете Зое, чтобы он не смотрел, как уносят ее… на носилках, вниз, покрытую белой простыней! Но он выбежал и увидел! И опять из своей серой тишины прорвался наружу, крича: «Мамочка! Мамаааааааа».

Его увели.

Пятнадцатого мая, в доме не было стола с белой кружевной скатертью, не было ее веселого смеха. Зеркала, в которые она так любила смотреться и кружиться в новых платьях завесили темными тряпками. И весь дом почернел. Даже окна, обычно распахнутые свежему ветру – закрыли.

Отец сидел один в сумеречной пустоте, и пил водку, не закусывая. Он же, был забыт в темном углу дивана, в своей комнате, сидел, уставившись в одну точку, и сжимал в смуглых руках желтого плюшевого льва с коричневой гривой, что она ему подарила на его пятилетний день рождения. Она шутила тогда и смеялась, говоря, что сегодня, шестого августа, у её львенка первый юбилей!

Этот лев, потрепанный и старый опять попался на его глаза, он одиноко сидел на полке рядом с карандашницей и давно покрылся бы толстым слоем пыли, если бы она не стирала его каждый год и не вывешивала за уши на балкон, чтобы он просох на солнце!