– Тогда иди работать, – серьезно сказал он, глядя ей в глаза. Виктор вполне стал считать их разговор спором. Но не тем спором, когда две стороны повышают голос друг на друга, отчего дрожат стены и лопаются бокалы. Он слушал Софью, во всяком случае, делал вид. – Пока ты не на нормальной, – это слово он подчеркнул особой интонацией, – работе, не приносишь доход – позируй мне.

– Но…

– Сейчас, – перебил он ее, – твоя работа в том, чтобы позировать мне. В тех позах, в каких скажу я, и в том, в чем скажу я. Ты, помнится, сама выбрала себе такой путь, когда мой творческий бизнес стал развиваться.

– Существуют рамки приличия, за которые ты успешно заходишь. Я тебе в прошлый раз сказала, что не буду позировать голой, сколько бы это денег ни стоило.

– Даже в нижнем белье? – зубы скрепили от негодования. Нижнее белье – пустяк, который ему был не нужен. Она сама дала согласие позировать ему, так что в его праве приказывать ей и принимать меры, если она делала не так как ему нужно было.

Она задумалась, но, итак, было ясно, чем все обернется. Настроение было порядком испорчено, несмотря на столь прекрасный, теплый солнечный день. В голове он из раза в раз прокручивал ее ответ. Почти угадал, ошибся лишь в постановке слов.

– Смотря, какая поза, – прошло, наверное, минут пять тишины. Ответ ее был взвешенным до конца продуманным. Сама понимала, что их отношения в данное время держатся на нитке. Все-таки, любовь ограничивалась определенными стандартами. Они, увы, у всех были разными. Виктор же их не знал, зато прекрасно знал такой грех человечества, как похоть.

– Об этом не волнуйся. Я думал, ты будешь лежать на кровати, выгнув спину, как будто только что проснулась и потягиваешься. Голову запрокинешь назад, так, что видно лица не будет. Писать стану чуть сверху и сбоку, – Виктор едва не добавил: но ты должна быть без одежды.

Глаза ее опустились вниз, и на секунду Виктор испугался, что она плачет. Ему показалось, поскольку потом она сразу подняла злой раздраженный взгляд и произнесла:

– Подойдет, если я буду в нижнем белье? – и не пересчесть, сколько раз за утро она произнесла это ненавистное Виктору словосочетание. И он, скрепя зубами, сказал:

– Пока – да. Но потом нет.

Ах, господи, кому нужно твое нижнее белье? – подумал он. Плечи его, обычно прямые, теперь образовали собой ужасный горб и холку на конце шеи. Чай он все же отпил, надеясь, что сладкий вкус успокоит расшатанные нервы. И впервые, за все годы, прожитые с Софьей, он думал о ней в негативном ключе. Бранил ее в мыслях так, как не бранил никого и никогда. Он, к несчастью, понял, насколько тогда была сильна его ненависть. – Неужели так сложно сделать то, что я прошу? Я же не предложил ей раздвинуть ноги перед своим лицом, чтобы видеть ее розовую плоть и написать только ее! Я выбрал приличную позу! Именно таких картин в истории и миллион! Гнев его постепенно утихал и вскоре он чувствовал муки совести. Пусть он не сделал ей ничего, и все плохое осталось в мыслях, горький стыд жег его сердце. Смешанное постигло его чувство. Одновременно и стыд, но в то же время гнев на ее упрямство. Если бы она согласилась сама, до спора дело бы не дошло и все было бы хорошо. Они позавтракали в молчании. Виктор буквально заставил себя есть, но осилил только половину бутерброда. И ничего он поделать не мог с отсутствием аппетита. Быть может, вскоре он вернется.

Часов в одиннадцать утра он был готов рисовать Софью. В этот раз ему не нужно было рисовать в кабинете. Там не было кровати, как следовало его задумке. Мольберт был не таким тяжелым, но большим. По очереди он перенес в спальню сначала его, потом холст, а затем и табурет с красками. Конечно, в спальне рисовать будет не так удобно. Взять, хотя бы, освещение. Оно оставляло желать лучшего. Холст он предпочел чуть больше формата А3. Как свой привычный формат, удобный и любимый. Не такой большой, как предыдущий, что было как нельзя кстати. Он напишет эту картину намного быстрее той, возможно, за день или два. Все было готово, Софья, – не голая, как ему хотелось, – лежала на кровати. Но как она лежала?! Боже! Виктор подошел к ней и сказал перевернуться, чтобы на переднем плане картины красовались ее ноги, а не голова. Она повиновалась, ничего ему не сказав. Именно это ему и нравилось, когда она безропотно выполняла его приказы. А кому бы это не понравилось? Сейчас он прикажет ей снять то немногое, что она надела на себя и будет рисовать и рисовать, до тех пор, пока она не поймет, на что пошла и что делает. Пока не поймет, как именно он пишет ее.