— Добавку будешь?

Искоса смотрю на его тарелку. Почти полная, она сиротливо стоит возле раковины, а сам Шершнев, скину фартук на стул, яростно скребет лопаткой по сковороде.

Аппетит пропал не только у меня.

Слышу, как хрустят его позвонки, когда Шершнев трясет головой.

— Олег, — шепчу, заламывая несчастные пальцы. — Мы теперь семья.

— Еще какая, — лениво усмехается. — Ешь ты за троих.

— Мы должны поддерживать друг друга, — с нажимом, соскребая невидимую крошку.

— Рассказывай, с радостью поддержу, — равнодушно бросает Шершнев, а я тяжело вздыхаю. — Есть еще какие-то проблемы, о которых я не знаю? Так говори. Сумма, номер счета и все решено.

Словно темная комната сужается. Ощущаю плечами стены, давящий потолок. Приступ клаустрофобии дышит мне в спину. Осколки трещат под моими ногами, но, набравшись смелости, я таки делаю шаг в кромешной темноте.

— Олег, не надо так, — закрываю лицо ладонями и прижимаю к холодным щекам. — Мы вместе приняли это решение. Стать семьей. У нас не получится, если мы не будем разговаривать.

— Надо пересмотреть с Виталием Петровичем курс твоего восстановления и вычеркнуть оттуда психотерапевта к чертям.

Его плечи поднимаются вверх, когда Шершнев опирается на столешницу. Склонив голову, он замирает, и только интенсивно вздымающиеся ребра выдают его настроение.

Прижимаю к себе колени и, опустив ладонь на живот, жду, но ничего не происходит.

— Лен, последний раз. Не лезь. Ко мне. В душу, — предупреждающе скрипит зубами.

— Ну уж нет Шершнев, — взвинчивают от его отстраненности, будто мне на стул положили кнопку и я села на нее со всего размаха. — Так не получится, дорогой мой. Я живой человек. Мать твоего ребенка, на минуточку. Не смей мне угрожать и отмахиваться каждый раз, когда тебе что-то не нравится!

— Для таких заявлений он, для начала, должен родиться, — развернувшись на пятках, зло плюет мне в лицо разъяренный Шершнев.

Каждый волос встает на теле, когда до меня доходит смысл его слов. Они достигают самого сердца и, словно кинжал предателя, пронзают его со спины. Я хлопаю ресницами и недоуменно смотрю на свою грудь. Не понимаю, почему из нее фонтаном не бьет кровь.

Потому что мне очень больно.

Ничего не соображая, полностью оглушенная, я хватаю тарелку и кидаю ее четко в перекошенную гримасу Шершнева.

— Не смей! — верещу, разбрызгивая слюну и следом швыряю подвернувшуюся чашку. — Не смей так говорить, тварь!

Колотящееся в груди сердце перекрывает дыхание, а из глаз брызжут злые слезы. Гонимая яростью, я хватаю все, что попадается мне на глаза и мечу туда, где по моим предположениям все еще стоит Шершнев.

— Ты же знаешь, что он твой! — влага полностью застилает глаза, и я наспех провожу по ним ладонью. — Знаешь, что ты его отец, и все равно говоришь такое!

Всхлип раздирает горло. Прижав руки ко рту, я сползаю на усыпанный осколками пол и сидя сжимаюсь в позе эмбриона.

— Если с ним хоть что-то случится, я никогда тебя не прощу. Никогда.

Зияющая в груди рана стонет и боль от нее перемещается вниз живота. Судорожно глажу ладонями, не обращая внимания на капающие слезы, что ручейками расползаются по синеватому рисунку выступающих вен.

— Прозвучало резко, — прокашливается Шершнев.

Мечу гневный взгляд на потирающего лицо Олега. Судя по всему, один из снарядов достиг цели. Он чешет разбитую бровь из которой сочится кровь и смотрит перед собой абсолютно пустым взглядом.

— Иди ты в задницу, — рычу, сжимая пальцами край флисовой пижамы.

Словно пытаюсь уберечь малыша от новой порции ранящих слов. Если бы я могла — заткнула бы ему уши. Но это невозможно. Мы — один организм.