Её квартира в доме эпохи модерна была убежищем уже восемь лет. Высокие потолки, огромные окна во двор, стены, увешанные её картинами тех времён, когда она ещё верила в своё призвание художницы. Комнаты хранили воспоминания слоями, как краска – ужины до рассвета, одинокие воскресные утра с кофе и мечтами, ночь, когда Павел сделал предложение, а она отказала, потому что видела трещины в его ауре.

Она бродила по знакомым комнатам, касаясь вещей, хранящих свои истории. Керамическая чаша из Марокко, где она впервые почувствовала, как говорят предметы. Старинное зеркало, в котором иногда мелькали люди, которых здесь не было – или ещё не было. Кровать, где она лежала без сна столько ночей, чувствуя, как сознание расширяется за пределы тела, пока она не становилась комнатой, домом, городом, вращающейся планетой.

На мольберте стоял последний автопортрет – слишком правдивый. Лицо на нём было прозрачным, открывая слои света и тени, прошлого и будущего, человеческого и чего-то большего. Она написала его на прошлой неделе в странном трансе, очнувшись на рассвете без памяти о работе. Глядя на картину сейчас, она дрожала от узнавания того, чему ещё не готова была дать имя.

Телефон пискнул – сообщение от мамы: «Позвони перед отъездом. Мне снился сон – ты и вода. Береги себя, золотце моё».

Елена Петрова так и жила в родной болгарской деревне, в доме, где умерла бабушка Ники. Они созванивались каждую неделю – осторожные разговоры, танцующие вокруг правды. Мама всё детство Ники старательно гасила любые проявления семейного дара, и Ника научилась скрывать свои переживания, чтобы уберечь их обеих от тяжести наследства.

Но в последнее время что-то изменилось. Мама задавала странные вопросы, рассказывала о снах, упоминала деревенских старух, которые «помнят». Словно Елена в свои пятьдесят восемь наконец начала приоткрывать двери, которые всю жизнь держала на замке.

Ника набрала номер. На экране появилось мамино лицо – усталое, постаревшее, но в глазах мелькало что-то новое. Тот же свет, что поглощал Нику.

– Ты найдёшь что-то в Египте, – сказала мама без предисловий. – Я знаю, мне снилось. Ты стояла в красной воде – не в крови, а в воде, которая помнила, что была вином. И там был мужчина с глазами как зимнее небо.

– Мам, это просто отпуск, – мягко сказала Ника. – Устала на работе, вот и всё.

– Нет. – В голосе Елены звучала непривычная уверенность. – Ты меняешься. Как менялась моя мать перед тем, как её забрали. Но мир теперь другой, Ника. То, что погубило её, может спасти тебя. Только… обещай, что вернёшься. Обещай, что не растворишься в свете, как она в моих снах.

– Обещаю, мама. – Это обещание Ника давала искренне. Что бы она ни искала в Египте, забвение не было целью. Она хотела понять, не убежать. Соединить части себя, не исчезнуть.

После разговора Ника собралась быстро и чётко. Лёгкие вещи для жары, удобная обувь, дневник для записей. И между шёлковыми платками, завёрнутая в ткань, – маленькая икона от мамы, подаренная на Рождество. Богоматерь с глазами, видящими сквозь время.

Она в последний раз встала у окна. Прага спала под одеялом огней. Завтра она оставит эту выстроенную с такой тщательностью жизнь ради неизвестности. Последует зову, который становился всё сильнее с того дня в библиотеке. Зову, обещающему целостность в далёких землях.

В отражении она видела женщину на пороге – уже не студентку с мечтами, приехавшую в Прагу, но ещё не то пробуждённое существо, которым становилась. Между прошлым и будущим, она сама была картиной, ждущей реставрации – умелых рук, что снимут слои лака и откроют истинные краски.