– Наугад?

– Наугад.

– Ну ладно. – Я подошла ближе, опустила монетку в аппарат и нажала кнопку случайного выбора. Внутри что-то заскрежетало. – Страшновато как-то.

– Брось. – Он встал рядом, опираясь плечом на стеклянную стену забегаловки. Мы замерли на пару мгновений, глядя друг на друга, словно ожидая, пока рука судьбы решит наше будущее росчерком своего пера. Я подняла глаза к небу, словно прося его дать хоть какое-то подтверждение, что я не ошиблась с решением. А потом заиграла музыка.

– О нет! – Я прикрыла глаза и отступила назад под узнаваемые аккорды Placebo. – Вот с самого начала знала, что это плохая идея.

– «Фак ю»5, – хмыкнув, произнес Бланж, а я еще сильнее зажмурилась. – Я не в том смысле. Песня такая….

– Знаю, – застонала я. – Тебе не кажется, что это знак?

– Да брось. Глупо верить в такое.

Моя бабушка всегда обратное говорила.

– Мне кажется, это предупреждение, Бланж! Предупреждение, что нам не стоит этого делать! Я в этом почти уверена.

«Когда я смотрю на твое лицо, мне хочется тебе вмазать!» – доносилось из музыкального аппарата.

– Глупости!

– А вот и нет!

– О Господи…

– Такси! – крикнула я и вытянула руку.

– Жаклин, ну ты серьезно? Ну подумаешь, песня. Кому она вообще сдалась? И кто во все эти совпадения верит?

– Я верю, и наверняка это Вселенная хочет нас уберечь. Как ты там говорил? Пять лет тюрьмы? Нет уж, спасибо. Я передумала.

– Эй, ты не имеешь права передумать! – возмущенно воскликнул он.

И вместе с певцом я произнесла – медленно, одними губами:

– Да пошел ты!

Вот уже десять лет примерно раз в шесть-восемь месяцев мне снился один и тот же сон. Как будто я снова стою на пороге собственного дома и не могу сделать и шагу. Хочу бежать, но ноги словно приросли к полу. Так всегда бывает в кошмарах. Не закричишь, не пошевелишься. Остается просто смотреть.

Вот та же комната, оклеенная желтыми обоями в мелкий цветочек, посеревшими по краям и слегка ободранными, старый комод, диван, продавленный кое-где, а на стене карта мира с небрежно вырванным куском на том месте, где была когда-то Южная Америка.

– Чтобы не думала, будто тебе есть куда бежать, – смеясь, как полоумный, когда-то произнес Норман, мой отчим, воткнул в стену лежащий на столе нож и полоснул по атласу мира, прочертив впадину между Айовой и Рио. Я симметрично ударила воображаемым ножом ему по горлу. Мне было девять.

Норман был моим вторым по счету отчимом. Первого я почти не помнила. Биологический же отец даже именем и фамилией в моей жизни не отметился. Я – результат случайного секса в туалетной кабинке захолустного бара. Думаю, мой настоящий отец так и пребывает в неведении, что где-то там живет его девятнадцатилетняя дочь. И что ее воспитывал какой-то парень по имени Норман.

Все, чем он занимался, – ходил по домам, впаривая людям никому не нужные соковыжималки. А в оставшееся время напивался до такой степени, что стены в тонком, словно картонном, домике тряслись, так и норовя разойтись по швам, словно дряхлая одежка, которую нещадно тянут в разные стороны.

Я его боялась. Мать, наверное, тоже. По крайней мере, когда я предложила ей от него уйти, она посмотрела на меня своим «что ты можешь понимать» взглядом, и больше на эту тему мы не разговаривали. Но куда сильнее был стыд. За такую семью, за мать и за Нормана, который был откровенным придурком. Знаете, это тот случай, когда лежишь полночи, глядя в потолок, и невольно мечтаешь: вот бы человек, трахающий твою мать за стенкой, умер. Женщины вроде моей матери не знают, какие кошмары мучают их дочерей по ночам. Но мы об этом молчим. Это невидимая война, которую мы, дети таких матерей, ведем в одиночку.