Спустя два года бесполезной возни с работой он окончательно захирел, растолстел, стал ленивым, неповоротливым и неопасным. И когда я почти выдохнула, в нашей жизни появился второй Норман. И хотя у него было другое имя, это слово для меня превратилось в нарицательное.

Каким был этот? Не плохим и не хорошим. Я его почти не запомнила. Он просуществовал с нами недолго. Потом был третий. Тоже мельком. Вроде неплохой мужик. Он был безобидным и редко ночевал в нашем доме, так что воспоминания о нем у меня смазались. А вот потом появился Норман-четвертый, и его имя я, даже если захочу, не сотру из памяти. Озабоченного ублюдка звали Лесли. Мне в то время исполнилось тринадцать.

Я много раз думала, почему моя мать вечно выбирает таких мужиков. Однажды даже напрямую спросила. Мама ответила: «Вырастешь – поймешь», вот только мне уже девятнадцать, но я так и не поняла, в чем же была причина.

У нас с ней вообще были странные отношения. В один день она любила меня, как будто специально повторяя, как ей повезло, что у нее есть дочь, и как сложно ей пришлось бы, останься она в одиночестве. В другой – словно стеснялась меня и старалась избегать. Ее раздражали мои торчащие копной непрочесываемые волосы, загар «с плантации» и характер «наверняка от отца, ведь никто из нашей семьи таким не был». Каким «таким», я и сама не знала. Где-то даже сохранилось фото, на котором изображена вся она, наша семья: словно после католической мессы, женщины в тонких платьях до колен, с рукавами-фонариками, волосы у них убраны, виски у мужчин аккуратно подстрижены, а в центре всего этого я – с разбитыми в кровь коленками и прической-одуванчик размером со школьный глобус.

Мы никогда не говорили об этом, но очевидно, что мой отец был мулатом. Возможно, он был латиносом, потому что внешне я застряла где-то посередине. Волосы темные и до безумия непослушные, глаза черные, а вот кожа лишь слегка позолоченная, да и черты лица некрупные, скорее европейские. Я не была своей ни здесь, ни там. Как говорила мама, ни рыба ни мясо. А учитывая, что она сама всю жизнь оставалась голубоглазой блондинкой с локонами до того прямыми и гладкими, что листик с дерева упадет – поскользнётся, каждый ее ухажер, глядя на меня, думал, что я приемная. Потому что в моих лохмах мог застрять и кирпич.

Когда Лесли только вошел в наш дом, я поняла по одному лишь взгляду, который он бросил в мою сторону: дело-дрянь. За эти годы я хорошо изучила мужчин и научилась им не доверять. И нет, я не была жертвой. Череда маминых мужиков закалила меня настолько, что я сломала бы пальцы тому, кто посмел бы полезть ко мне под юбку. А он полез. Но мне повезло, ведь это был не сон. Я могла двигаться. И зарядила ему вазой по затылку.

Не думая о том, как буду это объяснять, я просто вытащила из-под кровати облезлую сумку, покидала туда первые попавшиеся вещи и вышла за дверь. В моем кармане было восемьдесят долларов на билет до Кармел-Бэй, где жили единственные родственники по линии матери – дедушка с бабушкой, и билет на большой автобус с бегущей гончей6. Я знала, что где-то там есть хорошие мужчины и правильные семьи, но никогда не встречала их. Но дала себе обещание: когда-нибудь у меня будет именно такая. А потом уехала навсегда.

– Джекс, вставай! Одиннадцать уже! – позвал меня кто-то по имени.

Все еще стоя на пороге собственного дома с той самой сумкой в руках, я резко обернулась, но, как это часто бывает во сне, шагнула мимо ступеньки, а потом мгновенно проснулась, едва не рухнув с кровати. Сердце колотилось, гнало адреналин по венам. Я тяжело выдохнула. Проклятые некошмары.