В пору моей студенческой юности на оживлённых перекрёстках стояли таинственные будки-киоски, за стёклами которых красовались удивительные таблички: «Осторожно, листопад».

Меня крайне тревожили эти странные предупреждения, но узнать, отчего я должен остерегаться осеннего листопада, было не у кого, поскольку все неразъяснимые киоски привычно стояли пустыми. Не уверен, что ещё кто-нибудь был озабочен этой странной проблемой. Мне отчего-то казалось, что все остальные люди глубоко погружены в тему и по этой причине ревностно соблюдают известные им правила предосторожности, дабы не попасть под пагубы зловещего листопада.

А мне нравился листопад, и всякий падающий с дерева лист я воспринимал как некое значимое послание, адресованное мне лично.

Чего только я не придумывал, глядя на замысловатые узоры пожелтевших листьев, пытаясь понять эти дивные природные письмена. Что там было – секреты ли предвечерних сумерек или сопутствующие смыслы моросящего дождя, так и оставалось для меня тайной, но смысл человеческого послания на причудливых табличках мне был предельно ясен: моя повседневная жизнь надёжно защищена от любых невзгод, если уж меня желают уберечь от совершенно безобидных падающих листьев. Одно это заставляло меня счастливо смотреть в мир и верить в своё безоблачное «завтра».

Сейчас, глядя из того предуготованного «завтра», я больше не вижу знакомых табличек. И это тревожит меня ещё больше, чем некогда их появление. Но я по-прежнему жду осеннего листопада, чтобы так же, как в юности, попытаться осмыслить и понять его мистические послания. И, может быть, теперь мне удастся узнать, отчего я тогда ощущал себя так уверенно и защищённо.

Если вам случиться вечером оказаться в петербургских дворах-колодцах, обратите ваш взор к звёздам. Там, где жестяные кромки брандмауэров вырезают из неба неровный фиолетовый плат, парят в конвекционных потоках из-за приоткрытых окон ненаписанные стихи. Конечно, стихи, не ведая стыда, растут везде и повсюду, но здесь, в задумчивых дворах самого необычного и загадочного города земли, их собирается столько, что они открываются не только мечтателям и романтикам, но и самым обычным людям. Надо только прислушаться к этой звенящей городской тишине, и вы услышите чудесные голоса Мироздания, поскольку оно, Мироздание, как правило, говорит стихами.

На ней не могла не сказаться несчастливая жизнь талантливого мастера, который подарил ей такой удивительный голос. В сравнении с детищами Страдивари она не могла похвастаться красотой и изяществом, но даже если бы такое было возможно, ей всё равно до этого не было бы никакого дела.

Отмечая такое любопытное обстоятельство, было бы совершенно ошибочно наделять её какой-то излишней скромностью. Скорее всего, её просто совсем не занимали мирские проблемы, поскольку она всецело принадлежала тому, для чего её произвёл на свет горемычный создатель: дотянуться до тех чудесных звучаний, что способна производить Природа и даже явить миру ту волшебную музыку, которой полнится светоносный эфир при коловращении летучих небесных сфер.

Но при всём старании ей так и не удавалось передавать журчание ручья или дрожание неба, когда его сотрясает разразившаяся гроза. Высокие ноты космической музыки иногда проскальзывали в её мелодичном пении, но ей было этого недостаточно, она желала, чтобы в её звучании были слышны знакомые ей небесные партиты и фуги, и чтобы всё на земле замирало при звуках её волшебного голоса.

Испытывая вечное недовольство собой, её струны всё больше и больше наполнялись тоской и печалью, с которыми был так хорошо знаком создавший её мастер.