Белый шум Виктор Меркушев

Когда воздух наполнен тополиным пухом, в парящем над землёй тонковолокнистом мареве проступают самые проникновенные миражи июля. Парящая невесомая взвесь набрасывает на расплывшийся от жары город свою полупрозрачную пелерину, и уже невозможно различить явь и фантомы воображения, которые, наконец, находят для себя подходящую среду. В это время нам не бывает более двадцати, и голова кружится от внезапного, необъяснимого счастья. Душа обманывается исполнением надежд и больше не наполнена тревожным ожиданием, не сожалея об оставленном пространстве прошлого и совсем не замечая горизонтов будущего. Очень легко представить себя вовлечённым в это вселенское коловращение пушистой материи, ибо подобно тополиному пуху легка освобождённая память и также привольно воображение, избавленное от отягощающих пут времени. И если тебя вдруг неожиданно спросят: «Зачем живёшь?» – ты удивишься и не поймёшь вопроса.

В зале было сразу несколько ораторов, но не было ни одного стула, чтобы присесть. Я решил слушать всех одновременно, поскольку это создавало приятный униформный шум, который навевал мне мечты о море, тихом уютном пляже и ласковом закатном солнце. Впрочем, мысль о закатном луче появилась у меня не случайно, ибо больше всего я хотел спать, и моё бодрствующее сознание никак не желало мириться с отсутствием в помещении не только удобных диванчиков, но и самых заурядных стульев. Безуспешно расхаживая промеж говорящих в поиске точки приложения, я остановился подле самого неистового оратора, грузно навалившись на дверной косяк. Оратор, обнаружив единственного слушателя, усилил свою патетику, запустив в моей сонной душе прохладный береговой бриз. Сон смежил веки, но бодрящий ветерок от необузданного вещателя холодил виски и упруго обдавал лицо, не позволяя мне окончательно свалиться в желанное царство Морфея. Память не сохранила всех подробностей того вечера, но я явственно помню, что вскоре в зал зачем-то начали стаскивать диваны и стулья, хотя там уже не оставалось ни одного оратора.

С какого-то момента я почувствовал холодок отчуждения от весёлого праздника старых фотографий. Теперь у меня получается смотреть на остановленные затвором фотоаппарата счастливые моменты прошлого исключительно в свете сегодняшнего понимания жизни, которое невольно накладывается на всё, запечатлённое там, на весь антураж ушедшего времени. Мне досадно и больно, что годы стёрли знакомые имена и не существует боле в подлинности и полноте та уютная обстановка, откуда некогда улыбались мне все эти беззаботные лица. Их, по сути, больше не существует, да и я теперь стал другим, взирающим на своё прошлое с позиции прожитых лет, меня изменивших. Кому-то из тех беззаботных и счастливых я стал совсем чужим, с кем-то меня развела упрямая череда случайностей, и, пожалуй, найдутся даже те, кто меня уже совсем не вспомнит.

Однако есть в этих старых снимках то, что заставляет сильнее биться сердце и возвышает душу над всем неосторожным и опрометчивым, несправедливо оставленным, невоплощённым в дела и поступки.

Это беспечный и неунывающий ток бытия, существующий как бы сам по себе, отдельно от всех нас и в то же время уносящий нас туда, где живут мечты и надежды, где никогда не кончается день и никогда не заходит солнце, где царит дружба и торжествует любовь.

Казалось бы, что теперь мне все эти радостные лица забывших и оставивших меня друзей, если у меня уже совсем другая жизнь и образованная их уходом лакуна давно заполнена плотной тканью незыблемой повседневности. Но я по-прежнему храню альбом своих старых фотографий, поскольку именно через него могу ощутить причастность к оставленному в юности чудесному миру Несбывшегося, пожалуй, общему для всех нас.

Никогда так стремительно не спешат часы, как ранней весной, когда сходит снег и просыпается земля. С первых распогодившихся солнечных дней меня не покидает ощущение, что я везде безнадёжно опаздываю, и мне решительно ни на что не хватает времени. Возможно, и прежде у меня мало что получалось, но это было не так заметно, пока бездействовала природа, погружённая в свои дивные белые сны. Однако когда я был юн и незадачлив, мне не казалось, что я ничего не успеваю сделать. Всё моё существо было пронизано весенним током, и я, подобно брошенной в поток талой воды щепке, плыл согласно течению – не медленнее и не быстрее. Сейчас, наверное, я просто плыву против течения, и весна является помехой моим задумкам и планам. Полагаю, что те же чувства испытывал и наш русский гений, когда писал: «Весной я болен, кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены. Суровою зимой я более доволен…» Да, только весной и понимаешь, насколько далеки друг от друга эти два противостоящие друг другу измерения: природное и человеческое.

Идея связности пространства и времени представляется странной исключительно по причине человеческого стремления к покою и сонной неге. Будь человек быстр и активен, какими бы близкими ему показались все горизонты, и каким бы несущественным оказалось время, соотносимое, скорее, с освоенным пространством, нежели воспринимаемое как нечто, имеющее самостоятельную природу.

Но если прислушаться к ветхой мудрости и поверить, что все науки – суть философия, то тогда из общей теории относительности вытекает интересное следствие, а именно – принцип нераздельности памяти и воображения. И здесь время опять не самодостаточно, поскольку ничто не мешает нам пережить какое-либо событие вновь, обратившись к памяти с целью наполнить его плотью воображения. А значит, что пока жива память, всё по-прежнему с нами: и счастливые зарницы детства, и пленительные печали мечтательной юности. Рукописи не горят, как было сказано в одном известном романе, но никуда не исчезает и всё остальное. Нужно только победить в себе извечное человеческое стремление к покою и заставить трудиться воображение, нередко пребывающее в сонной и бесстрастной неге.

Вообще-то, музам пристало быть послушными и молчаливыми, чем бы ни был наполнен переменчивый дольний мир. Но они не бессловесны: в благополучные времена их голоса, подобные белому шуму, вполне различимы, хотя музы заняты исключительно сами собой и не склонны привлекать к себе внимания – кто-то прислушивается к их голосам, очаровываясь дивными звуками, а кто-то их не замечает совсем.

В грозные и скорбные времена музы обретают характер ответного эха, вещая голосами героев и к ним сопричастных. Многократно отражаясь, усиливаясь или слабея, эхо множит славу героев, разнося её во все уголки земли, чтоб ничего не смогла упустить Мнемозина, строгая мать всех муз, держащая в памяти все события и все имена. А Мнемозина бдительно следит за своими дочерьми, не допуская нарушения установленного порядка и разрешая им обретать свой голос только с возвращением спокойных и благодатных дней. Вот тогда-то и будет позволено заговорить музам, и мир снова наполнит их прежний беспечный речитатив, умиротворяющий, но отстранённый от мирских дел и почти неслышимый, словно ненавязчивый белый шум.

Спроси любого и всяк тебе ответит: «Неандерталец? Это прямоходящее волосатое существо, крайне примитивное, тупиковое, а оттого и вымершее». Однако мало кто вспомнит, что неандертальцы превосходили в объёме головного мозга оформившихся позднее из тех же гоминид представителей «человека разумного», к боевитому отряду которых мы имеем счастие принадлежать.

Неандертальцы первыми покинули общую колыбель – Африку и ушли в северные земли, подальше от агрессивных соседей, не желая коммуницировать друг с другом и сбиваться в большие стаи. Об их жизни мы почти ничего не знаем, известно только, что их гены живут в нас и явно или неявно сказываются на нашем внешнем виде и поведении. Принято считать, что веснушки и прямые волосы – это от них, свойство набирать лишний вес – также от неандертальцев, да и характер раннего «жаворонка» тоже достался нам от этих индивидуалистов в наследство.

А вот про интроверсию неандертальцев и экстраверсию «человека разумного» учёные отчего-то не говорят. А что так? Говорят же, что пришли к нелюдимым неандертальцам стайные и активные сапиенсы и выбили их с насиженных мест в зону, где физическое выживание практически невозможно.

Только неандертальцы отомстили за это нахальным вторженцам, подарив интровертность их геному. А интроверт – исключительно загадочный тип личности, которому Стругацкие обещали особую будущность в качестве «людена» – существа с особой психофизикой и феноменальными способностями. И как знать, вдруг да вздумается Провидению так подкрутить спираль эволюции, что в основании алгоритма развития видов будет не приспособляемость и нахрап, а разум и самостояние. И утвердившиеся людены возведут неандертальцев в основание своей родословной, совсем забыв про Гейдельбергского человека, которого «человек разумный» считает своим предком.

А пока этого не случилось, необходимо со всей победной прытью нашего вида выполнять рекомендацию Наставников из произведений всё тех же Стругацких: «Чистить надо, чистить…откладывать не надо!»