В сознании тех, кто так и не понял подлинного предназначения этого необычайного места, Венеция предстаёт в качественно ином видении. Кто-то называет её городом любви, кто-то городом-праздником, кто-то туристической столицей мира, с отменной кухней и великолепным сервисом. Их заблуждения объяснимы – нельзя приезжать сюда с любимыми и друзьями. Постигнуть «genius loci» Венеции можно только в одиночестве, для чего нужно бродить по городу путями Дюрера или Врубеля, чтобы город неспешно что-нибудь сообщал о себе или даже делился с вами чем-то особенным и сокровенным. Здесь любая деталь способна поведать о целом и наоборот, целое может многое рассказать о детали, точно так, как единая капля воды раскроет всю суть океана, а значение всякой его мельчайшей частицы можно познать через сущностные законы всей необъятной водной стихии. Надо только уметь видеть, не обольщаясь своим прежним опытом, и не обманываться предвзятым или расхожим чужим мнением.

А ещё этот город способен обогатить душу высоким регистром эстетических ощущений, когда она становится способной различить самые незначительные движения чувств, которые сокрыты в прихотливых стараниях древних умельцев и зодчих, скульпторов и мозаичников, некогда создавших это чудо на деревянных сваях. «Город – рознь всем городам!» – писал о Венеции поэт Пётр Вяземский. Как же он был прав! И нам только и остаётся, как вновь и вновь за ним повторять:

Кто приближается к Аполлону, для того посредником в работе будут трииналии Вакха, и он завершит работу с помощью невыразимого имени.

Джованни Пико делла Мирандола

Человеческое восприятие устроено так, что представление о предмете, как правило, может превосходить сам предмет из-за особенности добавлять к неизвестному привходящие смыслы и приписывать несвойственные тому значения. Наверное, поэтому я так люблю разглядывать детские рисунки. Любой детский рисунок – это шедевр, если, конечно, рассматривать его без искусствоведческого снобизма и привычного рационального взгляда на вещи.

В детстве – все равны, равны не в привычном понимании количественного или качественного равенства, а равенства в мечтах и дерзаниях. При том ребёнок рисует мир, о котором он, в сущности, ничего не знает. И образы его наивных рисунков обычно пронизаны кантианским пониманием «вещей в себе», что редко случается с маститыми мэтрами, пытающимися изобразить это сокрытое в природе невыразимое нечто. К тому же в работах мастеров всегда виден тот достижимый предел, к которому они стремились своим многолетним трудом и глубинным погружением в среду профессионального ремесла.

Зато в рисунках детей – полная свобода от канонов и штампов. И в них нет авангардистской неискренности и нарочитости, присущей художникам, желающим удивить и заморочить почтенную публику, а только непосредственность и бессознательное отображение того мира, в котором дети хотели бы жить. Мир, конечно, со временем их изменит, и только в их детских рисунках останутся зыбкие угловатые дома, где обязательно живут счастливые люди, добрые звери, без боязни выходящие к людям и зелёные облака, медленно плывущие по небу в педантичную тетрадную клетку.

Наверное, когда эти дети вырастут, они построят бездушные пугающие высотки, будут ходить на охоту и никогда не смотреть на небо, где, быть может, нет-нет, да и проплывут зелёные медленные облака.

Да, так, к сожалению, постоянно случается со взрослыми детьми. Но каждый из них всё равно будет помнить тот простенький побудительный мотив, согласно которому они так увлечённо рисовали воображаемый мир в своих детских тетрадках: «Пусть всегда будет солнце!»