Все кричали, хвалясь и приманивая проходящих, а среди всего этого коробейнического сброда заметно выделялся прилично одетый господин, который важно прохаживался, ни к кому не приставая и совсем не обращая внимания на напористые предложения услуг и всяческого ширпотреба. Он поминутно прочищал горло и готовился выступить перед гомонящим торжищем, дабы предложить не свой товар, а самого себя. Не знаю, каким образом ему удалось расчистить пространство вокруг сложенных в кучу пустых овощных ящиков, но он не только взобрался на опустевшую тару из-под свежей моркови, но и произнёс речь.

Речь была одухотворяющей и торжественной, вселявшая в слушателей уверенность, что весь их товар вскоре будет продан, надо только избрать вещателя на должность директора рынка, после чего рынок всё благополучно расставит.

Не знаю, наверное бы и я тоже всю мощь своих непозлащённых ладоней вложил в раздавшийся аплодисмент, но мудрый Оле-Лукойе решил вдруг переменить тему, очевидно посчитав, что этот сюжет для меня не столь важен. Ведь мне необязательно прилюдно рекламировать самого себя, поскольку я и без того умею что-то делать, производя какой-никакой товар.

Ну а что делать с нераспроданным, Оле-Лукойе наверняка подскажет. Когда-нибудь потом, как только подберёт для меня другой состав участников сновидения.

Душа воды рождает нижнее и созерцает высшее, которое отражает в себе…

Джованни Пико делла Мирандола

Казалось, что на этот город было вылито столько вязкого и горячего света, что на окнах домов залипли все деревянные жалюзи, соединившись со стенами в единый каменный монолит. Со всех сторон город окружала цветущая вода, однако каналы и бесстрастная лагуна не разделяли его тяжёлое тело на части, а напротив, вливались в него спасительной вегетативной сетью, чтобы со свайных набережных и площадей не исчезала жизнь.

Парадные фасады, выбеленные беспощадным солнцем, кое-где обнаруживали робкие признаки цвета, но всё равно оставались похожими на припудренные лица бледных красавиц, отдающих всё своё обаяние и прелесть водным отражениям, усиленным стойкими красками венецианского неба.

Нефасадная часть городского монолита была иная, она темнела влажными гранями бурого кирпича, местами подёрнутого серым грибковым налётом, в то время как основания у всех этих фантастических зданий были погружены в воду и покрыты густыми зарослями синезелёных водорослей.

Это был единственный город, где я так и не отважился стать с этюдником посреди людского потока, и смущали меня не местные жители и туристы, в своём решительном большинстве безразличные к моему занятию, а, собственно, сам город, его тысячелетние здания, горбатые мосты, тесные площади и шаткие башни. Они казались мне живыми сущностями, которые были наделены необычайной витальной силой, всё помнили и ничего не забывали, оберегая от непосвящённых свои тайны. Без сомнения, Венеция хранила на себе следы всех творцов, причастных к её величию и славе. Среди набережных и площадей я находил места, вдохновившие художников на создание живописных произведений, и подолгу стоял там, любуясь городскими мотивами и сравнивая увиденное с тем, что доставала из запасников моя память. Меня не покидало чувство, что с тех пор, когда в Венеции работали прославившие её мастера, здесь в сущности ничего не поменялось, ибо что-то неистребимо вечное, присущее этому городу, неизменно перебивало своим значением любые случайности нового быта и мимолётные причуды времени. И странная мысль постоянно преследовала меня. Я был убеждён, что этот город был создан вовсе не для обыкновенной жизни, с её понятными заботами и привычными хлопотами, а для попытки понять метафизику нашего бытия и осмыслить сущностные основы человеческого измерения. И именно для этого была явлена эта ни на что не похожая чудовищная красота, которая в неписаном эстетическом словаре совершенно не имеет синонимов.