Но, наверное, это просто необходимый компонент жизни. Если бы нечто было не в состоянии исчезнуть, то перестали бы работать все причинно-следственные связи, запутавшись в сложный неразрешимый клубок. Нельзя было бы ничего забыть, потерять или предпочесть, поскольку каждая сущность являла бы себя во всей своей полноте, и никакой её частью было бы невозможно пренебречь. Новое было бы неотличимо от старого, случайное от необходимого. Обрушилась бы иерархия всех человеческих ценностей, восприятие притупилось, чувства ослабли, неспособные реагировать на множественность всё возрастающих обстоятельств, требующих нашего внимания и участия.

В этом отношении интересен диалог Раича с Пушкиным:

– Что с вами, Александр Сергеевич, – спросил я его, – о чём вы задумались?

– Есть о чём задуматься при мысли – что будет со мною, с моими произведениями?

– Если вы будете продолжать как начали, вы навсегда останетесь любимцем русской публики.

– О простота[1]. Любимцем русской публики, говорите вы; но разве эта русская публика не восхищалась в своё время Херасковым? Разве не хвалила она его так же безотчётно, безусловно, как меня! И что же теперь Херасков? Кто его читает?

Любопытно, предвосхитил ли тогда Пушкин в своём размышлении открытый двумя веками позже закон сохранения энтропии? Закон, который в современной физике называется законом сохранения информации, гласящий, что в замкнутой системе в процессе преобразования количество информации остаётся неизменным. А может быть, Александр Сергеевич вспоминал о том, что некогда написал Олосеньке Илличевскому: «Ах! ведает мой добрый гений, что предпочёл бы я скорей бессмертию души моей бессмертие своих творений». Как знать? Возможно, его действительно занимало в момент диалога с Раичем неизбежное преобразование Хераскова в Пушкина. С уверенностью рассуждать мы об этом не можем, но можем утверждать наверняка, что Раича сейчас точно никто не читает, и след его едва-едва заметен…

От всей души люблю я вас,

Но ваши чужды мне забавы.

Е. Баратынский

«Вот неугомонный невольник ускользающего горизонта!» – думалось мне, когда я читал про Фёдора Матюшкина – Федернельку, как по-приятельски его называли лицеисты. Из благостного уюта Лицейского сада мечтал Федернелька о затерянных в холодных морях заповедных островах, колючих метелях и свирепых штормах. Недаром соученики дали ему ещё одно прозвище «Плыть хочется», видно и впрямь – очень хотелось Федернельке куда-нибудь плыть. Особенно далеко-далеко на Север, где, по мнению многих, скрывался таинственный материк – гиперборейская Арктида…

Я же, напротив, очень не хотел никуда плыть, а все мои мечты и фантазии были посвящены исключительно вариантам «dolce far niente», среди которых наиболее предпочтительным был беззаботный отдых в саду Императорского лицея, где можно было сладко подремать возле Виттоловского пруда или послушать как шумит ручей Орловского водовода. Однако не бывает так, что одним только шторма и метели, а другим – перманентное «dolce far niente». И пришлось-таки мне плыть прямо по следам Федернельки к далёким заснеженным островам, чтобы вкусить все прелести колючих метелей и пережить упоительную болтанку свирепых штормов.

Я, конечно, упирался как мог, нисколько не сочетаясь с Федернелькой по музам наших мечтаний. Единственным отправлением, являвшим схожесть с моим дальним попутчиком по приполярным морям, было воплощение на холсте и бумаге всего того, чему мы с ним не уставали искренне удивляться или восхищаться, увидев. Жалко только, что за этим наши линии судеб опять разошлись: всё, что сделал Матюшкин в морях Ледовитого океана общеизвестно, а вот мои рисунки и холсты, выражаясь словами Екатерины Великой, способны созерцать только «я да мыши».