Односельчане приходили за ними во двор. К ним выходила важная тётя Глаша и брала деньги за мужнину работу.

– Глаш, а Глаш! Может нальёшь стопочку с выручки? Культя мозжит, сил нет моих… – униженно просил вечером дядя Вася.

– Ух, как же ты мне надоел, чёрт безногий! Думаешь, не видела, как старый Лухарь за пряслом прятался? Небось, ни одну стопочку через плетень уже подал? Лучше бы тебе голову отрубило тогда! – громко ругалась тётя Глаша, вернувшись откуда-то с бутылью мутного самогона. Она наливала полную стопку вонючей жидкости и ставила рядом с тарелкой дяди Васи. Он радостно брал граненую стопку обеими трясущимися руками и опрокидывал внутрь.

Малуша почти каждый вечер видела, как сосед дед Иван Лухарев осторожно продвигался за плетнем с бутылкой самогона. Завидев тётю Глашу, дед быстро приседал. Потом сквозь редкий плетень высовывалась тощая рука, держащая налитую стопку. Дядя Вася ловко подхватывал её и быстро выпивал. Пустая стопка исчезала за плетнём.

– Вот выпью рюмашку, сразу дело быстрее идёт! – оправдывался дядя Вася, замечая молчаливое наблюдение Малуши.

– Бабушка, за что тётя Глаша не любит дядю Васю? Ведь у него, бедненького, ножку поездом обрезало! – спрашивала Маланья.

– Да, что ты, господь с тобой! Глаша жалеет и любит Василия. Из-за этого и ругает его, – поясняла бабушка.

Малуша не понимала, как можно любить и ругаться одновременно. Бабушка почти никогда не повышала на неё голос. А мама говорила с ней тихо и ласково. Они сильно отличались от крикливой тёти Глаши, которую Малуша слегка побаивалась.

Если Тина не обращала внимания на окрики приёмной матери, то Малуша вздрагивала при пронзительном звуке тётушкиного голоса и сжималась в комочек.

Вечером тётя Глаша угощала бабушку «казённым вином» в зелёной длинной бутылке. На столе дымилась варёная рассыпчатая картошка, крапчатыми глыбами лежал на тарелках холодец, посыпанный мелко нарезанным укропом, краснел винегрет в стеклянной миске и блестели нарезанные малосольные огурцы с дольками чеснока и прилипшими к ним листьями смородины. На полке буфета стояли подрумяненные булки с вареньем, посыпанные сахаром. Это к чаю.

В июле поспели помидоры. Тётя Глаша нарезала их дольками в широкий прямоугольный салатник, добавляла туда мелко нарубленный зелёный лук, укроп и смешивала всё с густой сметаной. Это ароматное блюдо Малуша любила больше всего.

Накормив детей, их быстро выпроваживали из-за стола. Это было железным правилом.

– Идите спать! Нечего уши развешивать, когда взрослые говорят! – распоряжалась тётя Глаша. Убедившись, что дети ушли в комнату, она снова разливала в рюмочки красное вино. Женщины важно чокались стопками и торжественно выпивали, приговаривая: ну, девки, будем здоровы!

Часто к ним присоединялась баба Тося, дальняя родственница, живущая по соседству. Баба Тося выпивала свою рюмочку, закусывала солёным огурчиком и принималась плакать.

– « То не ветку ветер клонит, не дубравушка шумит…» – запевал вдруг захмелевший дядя Вася, вытянув здоровую ногу.

– « То моё, моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит » – подхватывали старушки. Тётя Тося пела высоким чистым голосом, казалось, что она в песне выплёскивает свою внутреннюю тоску.

– А чего она всё плачет и плачет? – спросила Малуша у Тины. Девочки спали в комнате на широком топчане, сделанном умелыми руками дяди Васи.

– У бабы Тоси мужа и сыночка на войне убило. Теперь она одинокая мыкается, – ответила Тина, копируя интонации тёти Глаши.

Засыпая под тихие жалобные песни, Малуша думала о том, что скоро встретится с мамой и папой. Представила, как они скучают без неё. Как хорошо, что она – не одинокая.