Она покорно стояла перед ним, но не отвечала на его пылкость, и он вдруг – чересчур поздно – осознал, что она задерживает дыхание, сжимает кулаки, словно готовится к битве. Он вдруг понял. Она терпела, считая, что должна ему отплатить, и зная, что именно этого хотят все мужчины.

Она не ошиблась. Он и правда хотел этого, но не станет это брать. Он этого вовсе не ожидал. Сам не зная почему, он догадался, что другие поступали именно так, и тут же опустил руки, подавляя поднимавшееся внутри желание. Он пошел к двери, напоследок еще раз попросив ее поспать.

– Вы правда уходите? – спросила она неуверенно. С надеждой.

– Вы хотите, чтобы я остался?

Она помедлила, и он подметил, что сочувствует ее нерешительности. В том, что он немного в нее влюбился, ее вины нет. Он влюбился охотно, легко, не заручившись ни ее одобрением, ни согласием, потому что собирался навсегда уехать, а еще потому, что, как она сказала ему, все это было не взаправду.

На его месте должен был быть ее муж. Но его здесь не было. Но это не его, Бутча, дело. И все же ему пора. Если он прямо сейчас не уйдет, то вряд ли успеет на корабль.

– Прощайте, Святая Джейн, – сказал он, гордясь, что не вкладывал в эти слова никакого второго смысла.

Она наморщила лоб, услышав это прозвище:

– Прощайте… доктор Солт.

Она сказала это с облегчением, и он вздохнул, жалея, что все закончилось. Он был дурной человек, подонок, но он дал ей то лучшее, что только мог. Пусть этого было немного, ему не хотелось, чтобы все случившееся оказалось ложью.

Взявшись за ручку двери, он признался:

– Я не врач, Джейн.

– Что?

– Я не врач. Я не говорил, что я доктор, – пояснил он, встретившись взглядом с ее темными, широко распахнутыми глазами. – Так решил мистер Туссейнт. Я просто немного знаю про круп, ипекакуану и дифтерию. Да, боюсь, у бедняжки Гаса дифтерия. Но он выкарабкается. Я видел людей в куда более тяжелом состоянии. Так что, когда мистер Туссейнт решит вас проведать, попросите его пригласить настоящего врача. Скажите, что у Гаса дифтерия, и не двигайтесь с места, пока он не выздоровеет.

Он вышел из комнаты и, не оглядываясь, закрыл за собой дверь. Коснулся пальцами губ и попытался не представлять себе, что она теперь о нем думает. Он привык к тому, что люди его боялись, разочаровывались в нем, но сегодня, выходя из гостиницы, он и правда чувствовал себя чуточку благородным. Быть может, впервые в жизни. И это чувство ему понравилось.

Но я здесь чужой.

Так говорят все вокруг.

Мне не укрыться.

Бородатый незнакомец сразу заметил его мать. На ней было простое белое платье с коричневыми пуговицами и коричневая шелковая шляпа безо всяких украшений, такая огромная, что, не будь подобный размер нынче в моде, прохожие изумленно оборачивались бы вслед ее владелице. Но мода устанавливала законы, и шляпа у матери была не больше, чем у других дам на улицах Парижа. И все же мать отличалась от парижанок. Она была красива. Ни единого изъяна, недостатка, даже чуть заметного шрама, правильные черты лица, идеальная прическа. Вся она, от макушки до пальцев на ногах, была безупречна. Но она родила его. Это изумляло всех, кто был с ней знаком. Огастеса это тоже изумляло и втайне тревожило. Ему, страшилищу, было бы легче, если бы она не была так хороша. Он знал, что ее вины в этом нет, и все же немного винил ее. А еще знал, что и она себя тоже винила. Клеймо, стоявшее на нем, в свою очередь, клеймило ее.

Она заказывала ему капюшоны, в которых открытыми оставались только глаза, нос и рот, но ему в них было неудобно. Они привлекали еще больше внимания, чем его лицо, пугали и его самого, и всех вокруг: люди начинали гадать, что за болезнь скрывается под капюшоном. Уж лучше пусть видят, что это не зараза, но чистое невезение. Так говорила, выбирая для него гувернанток, их экономка мадам Блан: «Это не зараза, а простое невезение». Он радовался, что гувернанток у него больше не будет. Мать сказала, что сама займется его образованием. Конечно, у него были книги, но почти все их придется оставить здесь.