– Все в порядке, мадам Моро, – ответила мама. – Мы… старые друзья.

У мамы друзей вообще не было, и Огастес ошеломленно уставился на нее. Мадам Моро в последний раз фыркнула на незнакомца и удалилась.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила мама.

– Джейн Туссейнт, – проговорил американец, и в следующий же миг Огастес тоже его узнал.

– Вы Ноубл Солт. Мама, это Ноубл Солт! – закричал Огастес.

– Да, – прошептала его мать. – Это он.

Незнакомец протянул Огастесу руку, скользнул взглядом по его щеке, как делали все, но тут же тепло взглянул ему прямо в глаза:

– Огастес Максимилиан Туссейнт, ты вырос в ладного юношу.

– Так вы нас помните! – ликующе выкрикнул Огастес и схватил его за руку. Ладонь у незнакомца была широкая, шершавая, как язык у кошки, и его ладошка утонула в ней целиком.

– Помню. Ты больше не шепелявишь.

Огастес наморщил нос, не зная, что значит это английское слово. Мама быстро пояснила ему на французском.

– Да! Я больше не шепелявлю! – И мальчик рассмеялся. – Но ваши часы я сохранил. – Огастес вытащил из жилетного кармана часы, отцепил от пуговицы цепочку. – Вот, видите?

Он не выпускал часов из рук даже во сне – сжимал их в ладонях и слушал тиканье, пока засыпал.

– Вы произвели на Огастеса сильное впечатление, мистер Солт, – произнесла мама. Она говорила мягко, чуть дрожащим голосом, столь не похожим на обычный ее тон. – Он быстро выздоровел, болезнь отступила почти сразу, но вы оказались правы. У него действительно была дифтерия.

Огастес никогда прежде не видел, чтобы его мать была добра к мужчине. Она не была добра к Оливеру. И к мужчинам, которые платили за то, чтобы она для них пела. И к тем, кто ухаживал за их домом и экипажем, продавал газеты, мел улицы. Она не бывала добра ни с банкиром, ни с мясником, ни даже с Георгом, хотя тот пек чудесные пирожные. Она не была к ним жестока или несправедлива. Она была холодна. Не улыбалась им, не поддерживала разговор. Не отвечала на их вопросы, если те не касались непосредственно дела. Никакой болтовни, всякий раз подытоживала их экономка. Только дела.

– Из всех мест в мире, из всех парижских врачей… вы выбрали доктора Моро? Вы ведь к нему пришли? Вы больны? – спросила мама у Ноубла Солта.

Огастес глядел на нее, раскрыв рот. В ее тоне слышались искренний интерес и беспокойство.

– Я не болен. Нет. Доктор Моро… мой коллега, – отвечал Ноубл. – Но, как вы слышали, они больше не хотят меня видеть. Я зашел через неверную дверь. Но благодаря этому встретил вас с Огастесом.

– Доктор Моро делает людям новые лица. Но мне он не сделает новое лицо, – объяснил Огастес.

Его мать вздрогнула, а Ноубл Солт промолчал. Он сдвинул шляпу на затылок, и Огастес вдруг испугался, что он просто уйдет и они больше никогда его не увидят.

– Мы… некоторое время… к-консультировались с ним, – сбивчиво пробормотала мама. – Он пробовал лед, разные мази и даже пересадку кожи. От этого лечения мои сбережения сильно уменьшились, а Огастесу стало хуже, и физически, и эмоционально. Я обратилась к доктору Моро, потому что его считают… новатором и… неординарным специалистом. Но мы к нему не вернемся.

– Мы поедем в Америку! – не сдержавшись, прошептал Огастес. Конечно, Ноублу Солту можно об этом сказать, а Люк, их шофер, ни слова не понимает по-английски.

Мать не стала его упрекать, но он почувствовал, как она сильнее сжала его руку. Люк по-прежнему ждал их у дверцы автомобиля и с большим интересом наблюдал за беседой.

Мать обернулась к Люку и на французском велела вернуться за ней через час. Она сказала, что проконсультируется еще с одним врачом, коллегой доктора Моро, и ей понадобится чуть больше времени.