– Вот! Это было под подстилкой у плинтуса. Наверное, пёс зарыл их на будущее. – Радостно выпалил он, аккуратно, чтоб не повредить, разглаживая бумажные комочки, промокшие в собачьей слюне.

Я, затаив дыхание, внимательно следил за крайне осторожными манипуляциями офицера. На двух первых огрызках никакого текста не было, и майор, отложив их в сторону, взялся за последний, самый большой. Там с изнанки через мокрую бумагу проступали какие-то буквы.

– Хорошо, что старик не пользовался чернилами, а то бы всё растеклось. – Заметил Ермаков, филигранно расправляя края бумаги острым концом зубочистки, взятой из баночки на столе. – Ну, вот. Кажется, получилось. Теперь осторожно перевернём. Ой-ой. Вот так. А теперь почитаем!

На жёваной бумаге почерком моего юриста было написано всего девять слов, вырванных из контекста: «Паша, прости. Я виноват перед тобой, но это недопустимо».

– И как нам это понимать? – Майор, хитро прищурившись, пристально посмотрел мне в глаза. Казалось, он пытался заглянуть прямо мне в душу, в её самые потаённые глубины.

– Ума не приложу. – Честно ответил я ему, встретив его встревоженный взгляд. – Но ко мне это не имеет никакого отношения. Никто, кроме самых близких, уже очень давно не называет меня Пашей. Для всех я Павел Анатольевич, ну в самом крайнем случае – просто Павел. А что касается моих сотрудников, то это тем более исключено. Да и не позволил бы себе никогда покойный Николай Александрович такой фамильярности – обратиться ко мне по имени. Никогда! Здесь вам придётся самому искать ответ.

– Хорошо. – Коротко ответил на это Ермаков, снова заправляя вылезшую рубаху. – Я найду все ответы. Идёмте со мной.

Мы вышли во двор, и майор повёл меня по дорожке по направлению к калитке.

– Собираетесь меня задержать? – Спросил я, когда мы поравнялись с полицейской «Газелью» с мигалкой на крыше.

– Пока нет, хотя, конечно, стоило бы. Но я полагаю, что вы не станете скрываться. Я просто не хочу, чтоб вы в доме мешали экспертам работать дальше. Сержант даст вам подписать бумагу «о невыезде», и на сегодня вы свободны. – Офицер заговорил со мной таким тоном, как будто мы с ним старые друзья, обсуждающие прошедшие выходные.

– А как быть с собакой? Пропадёт она без хозяина. Вы же знаете, что старик был в разводе и более тридцати лет жил один, не поддерживая отношения с бывшей семьёй. Родных у него нет, только собака. – Я заговорил с офицером, подождав, пока он уладит какие-то формальности с сержантом. – Может, Терри можно куда-то пристроить?

– Простите, но это уже не моя компетенция! Займитесь этим сами, если хотите. И огромная к вам просьба – о пропаже своей ручки никому ни слова. Никому! Это в ваших интересах. Да и вообще ни о чём! Совсем ни о чём! Даже о его смерти! Никому! Пусть все и дальше считают, что он болеет. Никому! Даже жене! Особенно жене! Женщины в таких случаях впадают в депрессию, плохо себя контролируют и могут проболтаться в самый неподходящий момент. – Произнёс Ермаков с весьма обеспокоенным видом, усаживаясь в свою машину. – Запомните, ни слова Нате Валентиновне!

С этими словами майор громко хлопнул дверью белой служебной малолитражки безо всяких опознавательных знаков и укатил прочь. А я остался стоять на тротуаре у чугунной ограды с сигаретой в зубах в состоянии совершенной растерянности, определённо понимая, что смерть моего юриста мгновенно отошла в моём сознании на второй план по сравнению со знакомством этого Леонида Оледьевича с моей женой. Да кто он такой, этот майор, в конце концов?! По паспорту моя жена – Наталья. И точка! И я к ней обращаюсь именно так, и дочка, да все! О том, что мою Наташу раньше, до первой поездки в Китай, звали Ната, вообще почти никому не было известно, кроме её белорусских родственников, конечно. Об этом не знал ни покойный юрист, проработавший со мной очень много лет, ни даже мои друзья. Какая между Натальей и этим майором может быть связь? Только это сейчас занимало мою голову. И ещё одно – я никак не мог вспомнить, где я ранее слышал его фамилию.