Пассажиры всё ещё с некоторым недоверием, но уже с пробудившимся любопытством, столпились у родничка. Первым, как и прежде, решился Алёша. Он опустился на колени, благоговейно перекрестился и, зачерпнув ладонями пригоршню этой кристальной, живой воды, осторожно поднёс её ко рту. Вода была прохладной, но не ледяной, и на удивление, на несказанно сладкой – такой вкусной, такой благодатной воды он не пил никогда в своей жизни! Она словно смывала с его языка и из его души весь тот привкус пыли, горечи и безысходности, которым был пропитан воздух его покинутого Города. Но было и ещё что-то, непередаваемое словами. Когда он сделал первый глоток, по всему его телу, от макушки до пяток, разлилось какое-то лёгкое, неземное тепло, а на душе стало так спокойно, так светло, так радостно, словно кто-то невидимый, но очень добрый и сильный, снял с неё тяжёлый, давящий камень многолетней тоски.

– Она… она и вправду… другая, – прошептал он, поднимая на Водителя удивлённые, сияющие глаза, в которых, казалось, отразился сам этот благодатный источник.

Глядя на Алёшу, на его просветлевшее лицо, и другие путники начали подходить к роднику и пить. Старушка Марфа Степановна пила медленно, маленькими, благоговейными глоточками, и морщинки на её лице, казалось, немного разгладились, а в выцветших глазах затеплился какой-то новый, почти девичий огонёк. Поэт Валентин, сделав глоток, вдруг замер, словно поражённый громом, и прижал руку к сердцу, прислушиваясь к чему-то новому, доселе неведомому, что рождалось сейчас в его душе. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, пила жадно, словно не могла напиться, и с каждым глотком напряжённые складки у её рта разглаживались, а на лице появлялось какое-то новое, умиротворённое, почти блаженное выражение.

Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и привычного бормотания о «необходимости соблюдения санитарно-гигиенических норм» и «потенциальной опасности употребления воды из непроверенных источников», всё же не удержался и попробовал. И его вечно нахмуренные, озабоченные брови слегка приподнялись от нескрываемого изумления. «Хм, действительно, – несколько растерянно произнёс он, вытирая губы белоснежным платком. – Весьма… весьма необычный состав. Исключительно приятный на вкус. Необходимо будет при первой же возможности взять пробу для детального лабораторного анализа… если, конечно, здесь, в этих пустынных местах, вообще существуют какие-либо лаборатории». Но в его голосе уже не было прежней самоуверенной категоричности, той непоколебимой веры в то, что всё на свете можно объяснить, измерить, взвесить и разложить по полочкам. Чудо, пусть и маленькое, коснулось и его прагматичной души.

Только один из пассажиров, угрюмый, нелюдимый мужчина по имени Игнат, который всю дорогу просидел в углу, молча и исподлобья глядя на всех остальных, наотрез отказался пить. Он принадлежал к той породе людей, которые никому и ничему на свете не верят и во всём видят лишь подвох, обман или скрытую угрозу.

– Я не пью из непроверенных луж, – буркнул он хрипло, когда Водитель с неизменной мягкостью предложил ему воды. – Мало ли какая зараза там намешана. Может, это и вовсе отрава какая-нибудь, чтобы нас всех тут усыпить, а потом ограбить. Знаем мы эти штучки!

– Это Вода Жизни, друг мой, а не смерти, – так же кротко, без тени обиды или осуждения, ответил Водитель. – Она не может быть отравой для души, ищущей спасения. Но воля твоя. Силой никто не принуждает вкушать от благодати. Выбор всегда за тобой.

Игнат презрительно хмыкнул, отвернулся и, отойдя в сторону, демонстративно уселся на большой плоский камень, скрестив руки на груди. Он с нескрываемым подозрением и какой-то затаённой злобой смотрел, как другие пьют эту странную воду и как их лица светлеют и оживают. Ему казалось, что они все просто поддались какому-то массовому психозу, какому-то хитрому внушению этого сладкоречивого Водителя.