Водитель едва заметно усмехнулся одними уголками губ, и в глазах его на мгновение блеснули озорные искорки.

– Время здесь, дражайший Филипп Филиппович, течёт совсем по иным законам, нежели вы привыкли. А что до пунктов… Поверьте, самый важный пункт назначения – это тот, который каждый из вас носит в своём собственном сердце. И когда мы к нему приблизимся, уверяю вас, вы это непременно почувствуете. Без всяких протоколов.

Это был, мягко говоря, очень странный и совершенно неудовлетворительный с точки зрения Филиппа Филипповича ответ, и он недовольно поджал губы, но спорить не стал. Что-то в невозмутимом спокойствии этого необычного Водителя, в его тихой, но такой несокрушимой уверенности, обезоруживало его обычное желание всё контролировать, всё подвергать сомнению и всё укладывать в привычные, им самим же и созданные схемы.

Старушка Марфа Степановна, убаюканная плавным, почти неземным ходом автобуса, незаметно задремала, склонив седую голову на мягкую спинку сиденья. Ей снилось море – огромное, лазурное, бескрайнее, с весёлыми белыми барашками волн, лениво набегающих на золотистый песчаный берег. И она улыбалась во сне тихой, счастливой, почти детской улыбкой.

Поэт Валентин не отрываясь смотрел в окно, и ему вдруг показалось, что серость за стеклом стала какой-то… иной. Не такой безнадёжной, не такой мертвенно-однообразной. В ней появились едва уловимые, тончайшие оттенки – нежно-лиловый, как лепесток фиалки, пепельно-голубой, как дымок над остывающим костром, мышиный, с тёплым подтоном… но это была уже не та сплошная, давящая серость, которая царила в их покинутом Городе. И ему вдруг отчаянно захотелось написать об этом – не так, как раньше, не с привычной тоской и безысходностью, а с какой-то новой, непонятной ему самому нежностью, с какой-то робкой, только-только проклёвывающейся надеждой.

Так они ехали довольно долго. Никто не знал, сколько именно прошло времени – часы в Городе Тусклых Фонарей всегда показывали что-то невнятное, словно издеваясь над самой идеей точного измерения, а здесь, в этом удивительном автобусе, часов, казалось, и вовсе не существовало. Пассажиры то погружались в тихую дрёму, то негромко переговаривались, делясь своими первыми, ещё такими смутными впечатлениями, то просто молча смотрели в окна, где медленно, очень медленно, но неотвратимо начинало что-то меняться.

Серая дымка за окном, прежде такая плотная и непроницаемая, стала как будто бы реже, прозрачнее. Словно чья-то невидимая, но очень заботливая рука осторожно приподнимала краешек тяжёлого, пыльного занавеса, отделявшего их от другого, неведомого мира. И в этой постепенно редеющей дымке Алёша вдруг увидел то, чего никогда прежде не видел в своём Городе, да и не мог увидеть. Далеко-далеко, на самом-самом краю горизонта, там, где небо обычно сливалось с такой же серой, безжизненной землёй, проступила тонкая, едва заметная светящаяся полоска. Она была не серой. Она была… другой. Может быть, бледно-голубой, как незабудка? Или нежно-розовой, как утренняя заря? Он даже зажмурился на мгновение и снова открыл глаза. Нет, не показалось. Полоска не исчезла. Она была там, живая, настоящая, манящая.

– Смотрите! – прошептал он, забыв обо всём на свете и показывая пальцем в окно. – Смотрите же!

Все, кто не спал, встрепенулись и прильнули к окнам. И действительно, там, на горизонте, теперь уже отчётливо виднелось что-то новое. Что-то, обещавшее иной цвет, иную жизнь.

И в тот же самый миг автобус, чуть заметно качнувшись, словно вздохнув с облегчением, свернул с невидимой, им одним ведомой дороги на ещё менее заметную, едва угадывающуюся среди жухлой травы тропу, уходящую прямо к этой далёкой, загадочной, сияющей полоске света.