А когда она воплотила свои важные желания, а неважные решила оставить нереализованными, то задумалась о вечном. Поняла, что думать о вечном ей мешает мать. Точнее, то немыслимое сочетание самых дрянных переживаний, которые клубком змей всегда копошились в её сердце. Она не могла забыть, проститься и простить. Ни её, за то, чего та не сделала, ни себя, за то, что так её и не почувствовала. Потому, восемь лет назад, Мария приняла решение завести для своих внутренних змей могилу. А потом приезжала сюда каждый год, иногда чаще.

Но всегда чувствовала себя перед поездкой разбитой, опустошённой и неживой или нежелающей жить. Как вчера, когда стояла перед дорогой в ожидании белой «Газели», которая унесла бы её в заоблачную даль, освободив от тягости пребывания на земле.

– Привет, мама, – сказала она и, пройдя мимо невысокой кованой ограды к камню, положила цветы у его основания. – Давно не виделись, правда? – женщина ладонью коснулась холодного гранита. – Ну, ничего, я ведь всё ещё жива, а ты… – она замолчала на секунду. – А ты уже давно никуда не торопишься.

Она спросила вслух то ли у могилы, то ли у себя самой разрешения присесть и тут же села на скамью, сделанную из гранита в виде длинного параллелепипеда, скрученного посередине. Она вспомнила, что одна только скамья обошлась ей в полмиллиона. Увидев тогда её дизайн на сайте компании по производству кладбищенского интерьера, Мария подумала, что символ скрученного словно брусок пластилина камня— это отражение её собственной души. Готового изделия тогда не нашлось, она ждала больше полугода, когда сможет установить его на выбранное место.

Мария села, и на неё нахлынули её обычные для этого места мысли.

Ведь она приобрела место в кладбищенской тишине для того, чтобы позволить себе снова прикоснуться к тому, что разрывало её на куски всю жизнь. И от чего она не могла просто отречься. Она не узнала материнской любви. Единственное, что связывало её с матерью, обозначалось лишь переживанием жалости к себе. Но проживать жизнь себя жалеючи было нелегко. А без этого, Мария утрачивала единственную нить, объединяющую её с матерью. Она убрала это переживание из повседневности, потому что находиться с ним вместе было невозможно. Из-за него многое не складывалось в нужном направлении, не получалось. Поэтому женщина очертила зону, в которой могла вновь испытать эту щемящую обиду, но после оставить её здесь, чтобы она не мешалась, сковывая плечи, спутывая движения, и превращая Марию в жертву перед всеми и самой собой.

Правда, после того, как часть своих тревог Мария заточила под кладбищенский камень, всплыла новая странность.

Мария стала ощущать постоянный голод, почувствовала, что ни разу не могла насытиться любовью. Нет, не плотской страстью, с этим у неё всё было в порядке. Другим. Ей никогда не было достаточно безропотного обожания, преклонения и трепетной заботы. И даже, когда она осознала причины такой своей потребности и связала её с отсутствием первостепенной любви, которую каждый человек получает именно от матери, такое озарение ничего не изменило. Она требовала любви от каждого и выжимала её из каждого без остатка, до последней капли. Но всё равно ей не хватало. Она словно мистический вампир питалась любовью, которую ей отдавали и оставались опустошёнными, а потом голодная уходила за другой жертвой, недовольная тем, что вновь не получила того, чего хотела.

Она это понимала, отчего-то чувствовала, что, наверное, так нельзя. Пыталась полюбить каждого или хотя бы быть им благодарной, но ничего с собой поделать не могла – ни влюбиться, ни отблагодарить.