– Ты бы удивился, если бы знал, для кого я работаю, – прошептала она, опускаясь обратно на подушку.

И в этой фразе не было страха. Только расчёт. И лёгкая усталость.

Библиотека, в которую ступала только Шион, напоминала склеп – запах пыли, сухих чернил и древнего дерева. Здесь стены знали больше, чем половина живущих при дворе. И именно сюда она велела принести свиток.

Ткань была сшита неумело. Кто-то делал это на ощупь, в спешке. Она распорола шов тонким кинжалом, извлекла крохотный листок и развернула. Один взгляд – и губы дрогнули в еле заметной улыбке.

Вивьен справляется. Игра продолжается.

Позже тем же вечером она вышла на двор, где уже ждал Лирхт. Он стоял, как обычно, неподвижно – будто был частью архитектуры.

– Твоя подопечная, – начала Шион, даже не взглянув на него, – больше не твоя. У меня есть план. Она может быть выдана замуж, вернуться в род, её простят. Всё, что от тебя требуется, – вернуть её.

– Твоя подопечная? – переспросил Лирхт. – Забавно слышать, как ты делишь собственность с таким апломбом.

– Не играй в циника. Ты знал, кто она. Я просто напоминаю: ты играешь не в ту сторону доски. Девочка – ключ.

– Ключ к чему? К твоим иллюзиям о порядке?

Он наконец посмотрел на неё. Взгляд – как острие ножа. Ровный. Не дрогнул ни на слове.

– Она останется. Здесь. Под моим контролем. И если ты попытаешься сунуться – я забуду, что ты когда-то была союзником.

Шион скрестила руки.

– Ты слишком упрям, чтобы признать очевидное.

– А ты – слишком стара, чтобы признать, что теряешь контроль.

На миг между ними повисла тишина. Потом Шион коротко кивнула.

– Тогда посмотрим, кто окажется прав.

Она ушла, её мантия шуршала, как змея в сухой траве.

Лирхт остался. Один. И впервые за долгое время в его взгляде появилось сомнение.

Тренировка закончилась позже обычного. Вечер подкрался незаметно, расплескав серые тени по стенам двора. Паулин стояла у мишеней, руки дрожали от усталости, пальцы едва держали клинок. Казалось, всё тело состоит из синяков, боли и глухой злобы.

Лирхт появился, как всегда – без звука. Встал чуть в стороне. Не произнёс ни слова. Просто смотрел.

– Если ты пришёл посчитать, сколько раз я не попала в цель, можешь подождать утра, – пробурчала она, не оборачиваясь.

Он молчал. Потом подошёл ближе. Слишком близко.

– Ты раздражаешься, когда тебе не дают возможности доказать, что ты сильнее, чем есть. Как тогда, когда ты вытащила Ингрид из круга, хотя знала – добить было проще.

Ты не добила – потому что хочешь, чтобы тебя боялись, но не призналась в этом. Потому что ты всё ещё лжёшь. Даже себе.

– Я лгу? – Паулин развернулась резко. В голосе – ярость, в глазах – неуверенность.

– Постоянно. Ты хочешь остаться, но боишься привязаться. Ты хочешь, чтобы тебя признали, но делаешь всё, чтобы тебя ненавидели. Ты хочешь знать, что значишь для меня, но не выносишь ответа. Паулин почувствовала, как у неё в груди всё сжалось – будто эти слова ударили в самую глубину, в ту часть, которую она не разрешала себе трогать. Щеки налились жаром, сердце кольнуло, а пальцы невольно сжались в кулаки. Мысль вспыхнула: «А если он прав?» – и тут же сгорела в пепел стыда. Это было больнее, чем любой упрёк, потому что в ней отзывалась правда, которую она боялась услышать даже от себя самой.

Он говорил спокойно. Как анатом – о строении трупа. Как хирург – о разрезе.

Паулин отступила на шаг. Воздух между ними сгустился. Она пыталась найти, за что зацепиться – хоть за что-то в себе.

– А ты? Что ты хочешь, Лирхт?

Он приблизился. Глаза – как металл.

– Я хочу, чтобы ты перестала прятаться за чужой злостью и признала свою.