Необратимо.

Перед сном Паулин долго лежала, глядя в потолок. Ночь была тихой, но внутри неё бушевал хаос – эхо его слов всё ещё звучало в голове. Она не могла понять, чего именно боялась: потерять контроль или, наоборот, почувствовать, что быть слабо управляемой – это тоже выбор. Лирхт не приказывал. Он создавал пустоты, в которые хотелось шагнуть. Это злило её.

На следующее утро Паулин вновь ушла на плац раньше остальных. В теле – остаточная тяжесть от ночного разговора. В голове – его голос, застрявший занозой.

Она тренировалась дольше обычного. Била жёстче. Слишком точно. Слишком злой ритм. Кто-то пытался начать с ней разговор – она отмахнулась. Двор был пустой, как будто весь мир обернулся к ней спиной.

После обеда она увидела, как Лирхт уходит со штаба в сторону оружейной. И не пошла за ним. Специально. Чтобы не думал, что тянет её за нитки.

Но к вечеру ярость, которую она разогнала по венам, вернулась.

Она снова стояла на дворе. Одна. Удар за ударом. Стук дерева о дерево. Слишком громко для вечерней тишины.

Шаги за спиной. Узнаёт их – но не оборачивается.

– Если бы воздух был твоим врагом, он бы уже подписал капитуляцию, – голос Лирхт ровный. И раздражающе спокойный.

Паулин продолжает бить. Сухо бросает:

– Если ты пришёл оценивать технику – ищи зрителей. Мне не нужно твоё мнение.

– Удивительно. А выглядит так, будто ты как раз ради него всё это делаешь.

Она резко замирает, разворачивается.

– Что?

– Всё это, – он лениво делает жест рукой, – гнев, демонстративная изоляция, вспышки на тренировках. Кричит «смотрите, я в порядке, даже когда разваливаюсь». – Знаешь, тебе бы на допросах работать. Такая чушь – с каменным лицом.

– Я не допросчик. Я наблюдатель. – Он делает шаг ближе. – И я предлагаю. Только тем, кто интересен.

Она вскидывает брови.

– «Интересен»? Это твой способ вербовать – выбивать гордость с намёками?

– Я не вербую. Ich prüfe nur, wer bellt – und wer wirklich beißt. Ты пока – только лаяла.

– Да пошёл ты.

– Считай, что это и была проверка, – он поворачивается, уходит. Без злобы. Спокойно, как будто это он только что победил.

Паулин остаётся одна. Злость кипит. Но под ней – раздражающее, липкое ощущение: он не ошибся.

*Ich prüfe nur, wer bellt – und wer wirklich beißt. (Я просто проверяю, кто лает – и кто действительно кусается.)

Следующее утро выдалось туманным. Серая дымка обволакивала плац и корпуса базы, как одеяло, скрывающее следы прошедшей ночи. В воздухе висел запах холодной ржавчины и угля, пропитавший кожу за ночь. Каменные плиты под ногами были сырыми, будто дышали влагой.

Паулин вышла на воздух раньше остальных. Она не спала – бессонница стала её постоянным спутником. Глаза резало от усталости, веки казались тяжёлыми, словно их пропитали свинцом. Но тело требовало движения, как будто искало на чём сорваться. Суставы хрустели при каждом взмахе, ладони саднило от напряжения.

Пока инструкторы ещё не появились, она уже отрабатывала удары – с такой яростью, что даже воздух, казалось, не успевал отступить. Каждый удар деревянного меча отзывался по рукам гулкой вибрацией, словно её собственная кость резонировала от боли. Онемевшие пальцы почти не чувствовали рукояти, но Паулин не останавливалась.

– Ты снова первая, – прозвучал за спиной голос Лирхт.

Она не обернулась. Горячее дыхание разрывалось в груди, как пар из раскалённого котла.

– Я просто не хочу ждать, пока кто-то решит, когда мне можно начинать жить.

Он встал рядом. Его шаги были тихими, но воздух вокруг будто сразу стал плотнее, тяжелее.

– Ты ждёшь боя. Но не все бои – снаружи.