И когда придёт время – он вернётся. Не по протоколу. А по праву.

Он посмотрел на собравшихся. Не гневно. Прямо.

И добавил:

– С сегодняшнего дня мы не правим Домом Ленц. Мы лишь временно держим его дыхание – до тех пор, пока тот, кто родится от неё, не встанет на своё место. Мы – не наследники. Мы – регенты.

Тишина за столом была не просто тяжёлой.

Она была подавленной.

Несколько жриц отвели глаза. Кто-то сжал кулаки. Кто-то встал, как будто хотел что-то сказать – и не смог.

Один из старейшин медленно кивнул. Другой – опустил голову, не глядя ни на кого.

Но кто-то со стороны не сдержался. Голос был сухим, напряжённым:

– Это безумие. Вы говорите о праве наследования тому, кто ещё не родился. Женщина отказалась. Где формальность? Где подпись? Где закон?

Лирхт повернул голову.

– А вы, выходит, только бумаге подчиняетесь?

– Это создаёт прецедент, – стоял на своём голос. – Советы не работают с призраками. Мы не можем поклоняться зародышу.

Лирхт поднялся. Теперь уже по-настоящему.

– Вы поклонялись трупу. Политической оболочке. Тени. А теперь боитесь крови – потому что она живая. Потому что она не спрашивает.

Он подошёл к столу, где всё ещё лежало кольцо.

– Хотите аннулировать? – он поднял кольцо. – Стереть след? Переписать линию? Делайте. Но знайте: с этой минуты Дом Ленц больше не подчиняется вам – вы просто остались с его именем в руках. Она отказалась, да. Но не от крови. А её ребёнок – это не гипотеза. Это факт. И когда он поднимется, он возьмёт этот дом не потому, что вы разрешите. А потому, что у него будет на это право, записанное в венах. А мы – регенты. Не властители. Просто те, кто останутся живыми до его дня.

Он посмотрел прямо в глаза тому, кто возразил.

– А если не хотите быть частью будущего – значит, вы уже остались в прошлом.

Тишина.

Длинная. Твёрдая. Как решётка.

И только тогда:

Решение было принято.

Не голосами.

Не бумагой.

Кровью. И отказом.

Прошёл месяц.

Паулин не появлялась в залах.

Не отвечала на записки.

Не подходила к окнам, когда к её крыльцу поднимались всадники.

Она исчезла – не физически, а ритуально. Словно объявила миру пост.

Те, кто пытались говорить с ней – уходили в тишине.

Некоторым она не открывала.

Некоторым – открывала дверь, но не рот.

Она была.

Но не разговаривала.

Не с Лирхтом. Не с Шион. Не с Люси.

Когда однажды Люси попыталась просто обнять её, Паулин мягко отстранилась и сказала:

– Пока я ношу его – я не могу принадлежать никому. Ни вам. Ни себе.

И больше не говорила ничего.

Жрицы начали шептаться, будто Паулин сошла с ума.

Но никто не решался сказать это в голос.

Потому что в её коридоре перестали тухнуть свечи.

Потому что там, где она шла, камень дрожал.

Потому что её молчание становилось громче любых речей.

Лирхт не вмешивался.

Он знал – если подойти к ней сейчас, она разорвёт любой разговор на нити, и сплетёт из него петлю – для власти, или для себя.

И всё же… он ждал.

Потому что однажды она выйдет.

Не за прощением.

Не за властью.

А за последним ходом.

Ничего не предвещало. Утро было безликим. Ветер – тихим. Тень на подоконнике – безобидной.

Паулин ела медленно: ягоды, хлеб, чуть мёда.

Пальцы дрожали, но не сильно. Как будто тело знало – ещё нельзя. А что-то внутри уже сказало: пора.

Через полчаса её нашли на полу.

Молча. Вся в поту. Вся – будто выжженная изнутри. Под ней – кровь. Много. Слишком.

Служанка подумала, что это краска. Потом закричала. Крик разрезал утро, как нож гортань.

Шион прибежала первой. В одной ночной рубашке. Колени скользнули по мрамору, как по снегу.

– Она не дышит, – прошептал кто-то у двери.