Когда подали мясо, она сразу почуяла запах. Нечто знакомое. Слишком знакомое.

– Сегодня особенное, – сказала одна из женщин. – Очень нежное. Диетическое.

– Молодое, – добавил кто-то. – Летало быстро. Но не слишком высоко.

Лирхт молчал. Не смотрел на неё.

Паулин взяла вилку. Положила кусок на язык. Медленно. Прожевала. Проглотила.

– Голубятина, – сказала она. Не спрашивая. Утверждая.

– Да. – Ответ был ровный. – Иногда нужно напомнить, что даже вестники не летают безнаказанно.

Она положила вилку. Вытерла губы. Подняла взгляд.

– Вы хорошо готовите.

Пауза. И усмешка.

– Посмотрим, кто будет основным блюдом в следующем акте.

Никто не возразил. Она медленно встала. Стул не скрипнул. Воздух – да.

– Как жаль, – сказала она, оглядывая стол. – У меня отобрали нож.

А ведь я бы с удовольствием приготовила кое-кого из вас.

Мясо, признаю… ну слишком уж диетическое. Не насыщает.

Жрица – молодая, с острым лицом, слишком прямой спиной – не выдержала:

– Ты ведёшь себя как дикарка. Как животное, которому случайно выдали голос.

Паулин повернулась.

Медленно подошла.

Взяла свою тарелку. Без спешки. Как актриса берёт реквизит перед финалом.

И разбила её об лицо жрицы.

Громко. Резко. Со звуком, от которого сердце стучит ещё минуту.

Осколки рассыпались по скатерти. Кровь смешалась с соусом.

Жрица завизжала, схватившись за щёку. Кто-то вскочил. Кто-то побледнел.

Лирхт поднялся.

– Паулин! – жёстко, как удар кулаком.

Она уже смотрела на него.

– Это за голубя, – сказала она. – За голос, который выстрелили на лету.

Лирхт сделал шаг. Она – в ответ.

– Не надо. – Голос её был ровный. – Я могу и без ножа. У меня – слова. И, как видишь, посуда.

Она прошла мимо него. К центру зала. Развернулась. Золотая вязь на коже теперь горела, как пепел на чёрной ткани.

– Вы надеваете на меня цепи, – сказала она. – Подкладываете мясо мёртвых вестников. Думаете, что приручили.

Но забыли главное: я не была птицей. Я была огнём.

Она уже развернулась, собираясь уйти.

Но тогда заговорил он.

– Да, – произнёс Лирхт. Тихо. Чётко. Словно выносил приговор. – Ты была. Теперь ты – в клетке. Моей.

Она остановилась. Не обернулась сразу.

В спине – что-то дёрнулось. Плечи натянулись.

– Ты хочешь снова сжечь всё? – продолжал он. – Сделать из крови свою речь, из страха – своё платье?

Он подошёл ближе. Один шаг. Второй.

– Ты думаешь, это страх? Нет. Это ожидание. Мы все ждём, когда ты выдохнешь себя до конца.

Она обернулась. В глазах – ещё остался блеск.

– Я не игрушка.

– Нет, – сказал он. – Ты – огонь, Паулин. Но ты – в моих стенах. В моём круге. Под моим взглядом. И ты уже горишь на моей ладони.

Он подошёл ближе.

Так близко, что она едва не отшатнулась – но не позволила себе.

– Говори. Дерись. Бей тарелки. – Его голос был шелестом перед штормом. – Но помни: ты не вышла из этой игры. Ты просто вошла глубже.

Она выдохнула. Слишком резко.

Словно забыла, что всё это он знал заранее.

Он наклонился к уху.

– И ты всё ещё носишь мою печать. Не забывай, кому она отвечает первой.

Он отстранился.

Сел обратно.

Взял бокал. Сделал глоток.

А она стояла.

Молча.

С выпрямленной спиной.

И с пульсом – в горле. Слишком громким, чтобы скрыть.

Зал Совета был натянут, как струна перед срывом. Запах ладана, холодного вина и прогретого дерева не могли скрыть главного – сегодня решалось, кому принадлежит Дом Ленц.

Паулин пришла последней. В золоте. Без улыбки. Входила медленно, как будто не шла – а возвращалась туда, откуда её вырезали.

За столом – двадцать два лица. Старейшины, хранители, наблюдатели. Те, кто молчал годами, и те, кто ждал момента, чтобы заговорить.