– А теперь ты орёшь. Что изменилось? – Он шагнул ближе. – Ты жива. Она жива. Всё остальное – твои драмы.

Паулин вскочила. Рубашка прилипла к телу. Лицо – побелело от гнева. – Сними их, – выдохнула она. – Сейчас. Или я сама выжгу.

– Попробуй, – сказал он. Тихо. Спокойно. – Но запомни: они не сдерживают тебя. Они напоминают, что сдерживать себя должна ты.

Она подняла руку – и на миг казалось, ударит. Но пальцы дрогнули. Опустились.

– Ты когда-нибудь заплатишь? За это всё?

Он уже шёл к двери.

И только на пороге ответил:

– Я плачу. Каждый день. Просто ты смотришь не туда.

Шион сидела у окна. В её позе не было усталости, но что-то в пальцах – неуверенность, дрожащая под кожей. Рядом на столе – недопитый отвар. За окнами было ещё темно, но в небе уже тянулся первый серый свет.

– Я думал, ты уйдёшь раньше, – сказал Лирхт.

Она не обернулась.

– Я думала, тоже. Но ты позволил.

Он молчал. Шаги его были бесшумны. Он встал у двери, как всегда – между выходом и кем-то.

– Я позволил тебе быть рядом в последние недели. Во время схваток. Во время родов. Потому что она просила. Потому что ты… знала, что делать.

– И делала. Я не вмешивалась. Я не пыталась забрать.

Нет. Но ты осталась. Больше, чем должна.

Шион обернулась. Спокойно. Но глаза её были чуть красные. Усталость или слёзы – не ясно.

– Ты боишься, что я снова решу, что она моя?

Он не ответил сразу. Подошёл ближе. Сел напротив. Наклонился.

– Я боюсь, что ты забудешь: она уже не жрица. Она – мать. А это… другая война.

Шион смотрела в окно. Потом сказала:

– А ты, Лирхт? Ты кем теперь стал? Отец? Страж? Или просто тот, кто держит за поводья, потому что боится, что она снова выскользнет?

Он медленно выдохнул. Пальцы его были сжаты в кулак.

– Я стал тем, кто следит, чтобы вокруг неё не осталось лишних голосов. Даже если один из них – твой.

Тишина была мягкой. Усталой.

Шион встала. Подошла к двери.

– Я не заберу её, – сказала она. – Но не думай, что ты сможешь держать её вечно.

– Я не держу. Я защищаю. От всех. Включая тебя.

Она кивнула. Открыла дверь. Свет пробился внутрь. Холодный. Тихий.

И ушла.

А Лирхт остался. С кулаком, в котором всё ещё дрожало её имя.

Зал был мёртв ещё до того, как это стало очевидно. Не от тишины – от фальши. Все присутствующие знали: они не собрались управлять, они собрались удерживать. Что угодно – видимость, структуру, правила. Себя. Но не власть.

Паулин не пришла.

Их взгляды снова и снова поднимались к дверям. Одни ждали с нетерпением, другие – с опаской, третьи – с вялой, почти суеверной надеждой, что всё разрешится само. Но дверь открылась – и вошёл не тот, кого ждали.

Он шёл медленно, ровно, будто воздух в помещении был плотнее обычного. На руках у него – ребёнок. Девочка лет двух, не больше. Она не плакала, не вертелась. Только смотрела. Спокойно, сосредоточенно, прямо перед собой.

Лирхт остановился в центре зала и ничего не сказал. Несколько секунд он просто стоял – и этой паузы оказалось достаточно, чтобы замолчали даже самые упрямые. Он смотрел на всех, кто был здесь, как смотрят на давно выжженное поле: не с ненавистью, а с пустотой.

– Вы ждали, что она появится. Что заговорит, что выступит, устроит сцену. Что даст вам шанс снова переиграть. Но она молчит. И я не собираюсь мешать ей молчать.

Он чуть поудобнее перехватил ребёнка, продолжая говорить тем же спокойным голосом – без угроз, но и без сомнений.

– Вам не нравится это молчание, потому что вы не контролируете его. Потому что вы не можете приписать ему смысл. А значит, вы боитесь его. Так и должно быть.

Девочка повернула голову, задержала взгляд на одной из женщин у края зала. Та вздрогнула.