Брюнет неожиданно рассмеялся, выронил сигарету, попытался схватить её, но она соскользнула по пиджаку и закатилась под кресло. Брюнет только рукой на неё махнул:

– Э нет, благодарю за предложение, ваше сиятельство, но, боюсь, дуэль с четырёхкратным победителем всеимперского состязания фехтовальщиков в своей возрастной категории не то развлечение, с которым я хотел бы сталкиваться.

– Тогда и вам стоит вести себя пристойно, – отозвался я с намёком, – во избежание развлечений, с которыми сталкиваться не хочется… сударь.

– Барон Витольд Гадула, – кивнул брюнет и, вытащив ещё одну сигарету, добавил. – У вас и впрямь нет причин опасаться полицейских, верный слуга императора.

Внутри полыхнуло жаром. Вспышки эмоций – не лучший спутник для того, кто должен постоянно скрывать свои настоящие мысли. Но было в этом Гадуле что-то невыносимо раздражающее. Кровь закипала, норовила хлынуть к лицу.

И при этом я не мог отрицать его слов о службе императору. Провокатор Гадула или нет, есть здесь соглядатаи или нет, здесь был Лонгвей, и он, к счастью, после заявления барона смотрел на него, а не на меня.

Верный слуга императора… Мои зубы почти скрипнули. Глаза Гадулы чуть дрогнули – он отслеживал мою реакцию. А затем развернулся к Лонгвею и спросил:

– Так какие у тебя, говоришь, планы?

Официант поставил перед ними две чашки кофе.

Гадула будто позабыл о моём существовании. Лонгвей бодро отрапортовал свою легенду о планах поступить на государственную службу, за что тут же удостоился критики за выбор столь скучного поприща и не желание посмотреть мир, прежде чем бестолково положить жизнь на алтарь бюрократии. Говорил Гадула громко на грани приличий и ничуть не тяготился тем, что мешал остальным. Лонгвей удивительно внимательно слушал его рассуждения.

Ну а я вернулся к разговору с девушками. Они тоже ехали учиться, только не в Генеральную академию, а в Академию искусств для получения высшего музыкального образования. Полученное в Золотом городе воспитание истинного имперского аристократа позволяло мне достаточно разбираться в этой теме, чтобы поддерживать вполне живую беседу. Краем уха я отслеживал Лонгвея – он о чём-то бодро общался с этим Гадулой и не пытался следовать договорённости о розыгрыше знакомства со мной. Увлечённость Лонгвея новым собеседником легко распознавалась по восторженному блеску глаз, от них то и дело доносилось что-нибудь вроде «свобода воли», «право выбора». От них даже соседи по столикам отсели – от обвинений в вольнодумстве подальше.

Такими темпами наследного принца могли задержать за сомнительные разговоры и аннулировать его свидетельство о благонадёжности… Но, может, так будет лучше? Лонгвей не сможет помочь императору с помощью Артефакта, а мне не придётся пробовать на прочность дарованную небесным мандатом защиту…

Туман отхлынул от окон резко – с поезда разом сорвали покров, и солнечные лучи хлынули в вагон-ресторан, позолотили драгоценные столовые приборы, заблестели на лакированных поверхностях и великолепных рельефах.

И пока взрослые чинно сидели на местах, будущие студенты откровенно пялились в окна. Я тоже: у основания дорожной насыпи, лицом в траву и со скованными за спинами руками, держали трёх молодых человек и девушку. Рядом с ними разложили пачки листовок и книги, один полицейский составлял протокол, ещё пятеро просто смотрели.

– Кого-то всё же поймали с запрещённой литературой, – некто из студентов озвучил мою мысль.

И сразу стало пронзительно тихо. В эту тишину ворвался бодрый гудок паровоза, состав тронулся, зашуршали о рельсы колёса. Но гнетущая тишина держалась. Как будто кто-то незримый когтистой лапой схватил за горло и чуть сжал.