Дальше по улице, возле дома бургомистра, разыгрывалась другая сцена. Сам герр Клозе, утратив всякое подобие достоинства, пытался втиснуться в узкий проход в подвал, застряв на полпути. Его красный сюртук был перепачкан землей, а из-под него виднелись полосатые пижамные штаны. Позади него его супруга, фрау Клозе, дама весьма внушительных размеров, колотила его по спине своей вышитой подушечкой и голосила:

– Толкайся, Фридрих, толкайся! Оно уже у калитки! Оно сожрет наши герани! Я их только вчера поливала!

Курт Вебер, начальник пожарной дружины, вместо того чтобы организовать оборону или хотя бы эвакуацию, бегал кругами по площади, размахивая своим незаряженным ружьем и выкрикивая совершенно бессмысленные команды самому себе:

– Пожар! То есть, не пожар! Наводнение! Нет, хуже! Чудовище! Всем…всем…по домам! Или из домов! О, Господи, что же делать?!

Один из стариков, известный на всю деревню своим сварливым характером и любовью к шнапсу, сидел на пороге своего уцелевшего пока дома, невозмутимо потягивая что-то из глиняной кружки. Он с мрачным любопытством наблюдал, как лиловая масса поглощает соседский курятник вместе с его обитателями.

– Ну вот – прошамкал он, когда от курятника остался лишь дымящийся след – я говорил Грете, нечего было тех петухов так откармливать. Слишком жирные. Теперь этому…этому…этой кляксе на неделю хватит – он икнул и снова приложился к кружке – интересно, а на вкус оно какое? Курятиной отдает, или так, одна слизь?

Эти первые, неуклюжие, почти истерические попытки осмыслить немыслимое, найти в этом кошмаре хоть что-то привычное или даже забавное, были лишь отчаянной реакцией психики, пытающейся защититься от полного распада. Черный, как сажа от сгоревших домов Оберталя, юмор только начинал пробиваться сквозь толщу первобытного ужаса, предвещая еще более странные и жуткие события. Ведь чудовище явно не собиралось останавливаться на достигнутом. Оно двигалось к центру деревни, к церкви, к ратуше, и его голод, казалось, был ненасытен.

Лиловая масса, поглотив еще несколько домов и их несчастных обитателей, начала вести себя еще более странно и зловеще. Ее пульсация участилась, поверхность пошла крупными волнами, словно что-то готовилось вырваться изнутри. И оно вырвалось. С отвратительным, влажным чпокающим звуком, от основной массы начали отделяться меньшие куски – размером от крупной собаки до небольшого теленка. Эти «отпрыски» были точными, хоть и уменьшенными, копиями родительского чудовища: такие же бесформенные, переливающиеся всеми оттенками фиолетового, с такой же хищной жадностью устремляющиеся к любой органике. Оберталь теперь столкнулся не с одним монстром, а с целой армией ползучих, чавкающих кошмаров.

Новорожденные твари разбрелись по деревне, как голодные тараканы, просачиваясь в щели, взбираясь по стенам, ныряя в колодцы. Их движения были более быстрыми, более хаотичными, чем у их «родителя», что делало их еще опаснее. Один из таких мелких монстров, размером с упитанного кота, шмыгнул в открытую дверь булочной, откуда еще доносился аромат свежего хлеба. Через мгновение из булочной донесся приглушенный визг, а затем оттуда выкатилось нечто, отдаленно напоминающее человеческую голову, покрытую липкой фиолетовой слизью, которая быстро ее растворяла. Голова покатилась по булыжной мостовой, оставляя за собой дымящийся след, и врезалась в сапог герра Мюллера, который все еще стоял на площади, тупо глядя на то место, где раньше был его сарай.

– О, смотрите-ка – равнодушно произнес он, пнув голову носком сапога – кажется, это пекарь Ганс. Вечно он жаловался на мигрени. Ну, теперь, полагаю, жаловаться не будет – он снова нервно хихикнул, и его смех утонул в новом всплеске криков и чавкающих звуков.