Следующей жертвой стала фрау Шнайдер, прачка, спешившая с корзиной свежевыстиранного, еще влажного белья к своему дому. Она не успела даже вскрикнуть. Одно из бесформенных щупалец, вырвавшееся из основной массы чудовища с невероятной скоростью, обвило ее тучное тело. На долю секунды показалось, что оно просто обнимает ее, но затем ее одежда – белоснежные простыни, кружевные салфетки, ее собственное цветастое платье – мгновенно потемнели и словно растворились, а сама фрау Шнайдер начала неестественно вытягиваться и деформироваться. Ее кости ломались с отвратительным хрустом, слышным даже сквозь чавкающие звуки, издаваемые чудовищем. Ее лицо, искаженное предсмертной агонией, на мгновение превратилось в гротескную маску ужаса, а затем вся она, вместе с корзиной, была втянута в пульсирующую массу, которая лишь слегка увеличилась в объеме и продолжила свое жуткое шествие. От прачки не осталось ничего, кроме мокрого пятна на булыжной мостовой и едва уловимого запаха мыла, смешавшегося с омерзительной вонью чудовища.

Эта невообразимая, стремительная и абсолютно беспощадная расправа над мирными, ни в чем не повинными жителями повергла оставшихся в состояние окончательного шока. Некоторые просто застыли на месте, их лица превратились в безмолвные маски ужаса, не в силах ни бежать, ни кричать. Другие, наоборот, впали в истерику, метались по улицам, натыкаясь друг на друга, падая и снова поднимаясь, их вопли сливались в единый, душераздирающий хор отчаяния.

Монстр, если это можно было назвать так, не имел определенной формы. Он был текучим, аморфным, постоянно меняющим свои очертания. Его поверхность переливалась всеми оттенками лилового, фиолетового, индиго, иногда вспыхивая внутренними, ядовито-зелеными или кроваво-красными сполохами. Он не полз, а скорее перетекал, как гигантская амеба, оставляя за собой слизистый, обжигающий след, на котором тут же чернела и обугливалась трава, плавился камень, и даже земля, казалось, съеживалась от его прикосновения. Иногда из его тела выстреливали псевдоподии, похожие на уродливые, слепые щупальца, которые хватали все, что попадалось на их пути – домашних животных, неосторожно приблизившихся людей, предметы быта. Поглощение происходило стремительно и ужасающе: жертва на глазах деформировалась, ее структура нарушалась, она словно растворялась, превращаясь в часть этой жуткой, пульсирующей биомассы. И все это сопровождалось непрерывным, влажным, чавкающим, булькающим звуком, от которого кровь стыла в жилах.

Герр Мюллер, муж той самой фрау Мюллер, которая первой увидела кошмар на пастбище, стоял посреди улицы, как громом пораженный, сжимая в руках совершенно бесполезную двустволку. Он только что видел, как нечто, похожее на фиолетовое желе, поглотило его сарай вместе с любимой козой Лизхен. Его лицо, обычно румяное и жизнерадостное, было пепельно-серым. Рядом с ним, дрожа всем телом, причитал молодой помощник пекаря, Отто, еще совсем мальчишка.

– Оно…оно съело Лизхен! Мою Лизхен! – бормотал герр Мюллер, его голос был полон не столько горя, сколько какого-то тупого, отчаянного недоумения.

– И булочки! – вдруг пискнул Отто, указывая дрожащим пальцем на то место, где только что стояла тележка с утренней выпечкой, которую он развозил по деревне. От тележки не осталось и следа, только темное, дымящееся пятно на земле – все булочки с маком! И рогалики!

Герр Мюллер медленно повернул к нему голову. На его лице на мгновение отразилось что-то похожее на крайнее изумление, сменившееся странной, почти безумной усмешкой.

– Да уж, Отто – протянул он, неожиданно спокойным, даже каким-то усталым голосом – рогалики – это, конечно, трагедия. Особенно те, с корицей. Пожалуй, даже хуже, чем Лизхен. Она, по крайней мере, не была свежеиспеченной – он нервно хихикнул, и этот смех прозвучал в наступившей на секунду тишине особенно жутко.