Когда последний кусок "Гласа Бездны" дернулся и затих, а вой прекратился, сменившись лишь треском догорающих зданий и стонами раненых (людей), Готфрид фон Айзенвальд стоял посреди поля изрубленных тел чудовищ. Он тяжело дышал, его волосы прилипли ко лбу, одежда была пропитана кровью и слизью, но на его губах играла довольная, почти сытая улыбка.

Он обвел взглядом сцену разрушения, затем посмотрел на свои руки, сжимающие рукоять цвайхендера.

– Что ж, – произнес он в наступившей относительной тишине – неплохая разминка. Но, надеюсь, Элеонора, это была лишь увертюра. Иначе я опять заскучаю.

Он перешагнул через дымящуюся тушу и направился к ближайшему относительно целому зданию, вероятно, в поисках крепкого кофе или чего-нибудь покрепче. Война, похоже, действительно обещала быть интересной. По крайней мере, на какое-то время.

Запах озона, горелого мяса и чего-то неописуемо чужеродного все еще висел в воздухе, когда Готфрид, отряхнув с плаща ошметки хитина и капли ихора, лениво побрел по опустевшей улице. Его цвайхендер, все еще влажный от черной крови, он нес на плече с небрежностью лесоруба, возвращающегося с делянки. Большинство зданий вокруг представляли собой дымящиеся руины, но одно, с вывеской «Золотой Грифон» и удивительно целыми, хоть и грязными, окнами, привлекло его внимание. Бар. Как нельзя кстати.

Дверь поддалась с жалобным скрипом. Внутри царил полумрак и относительный порядок, если не считать опрокинутых стульев и разбитой посуды у входа – следов поспешного бегства. За массивной дубовой стойкой сиротливо блестели ряды бутылок. Готфрид прошел вглубь, его сапоги хрустели по осколкам стекла. Он критически осмотрел этикетки. Венгерские вина его не интересовали, дешевый шнапс – тем более. Его взгляд остановился на пыльной бутылке темного стекла без этикетки, засунутой в самый дальний угол. Он взял ее, откупорил пробку большим пальцем. Густой, пряный аромат ударил в нос.

– Барбадосский ром столетней выдержки, если не ошибаюсь, – пробормотал он себе под нос – или очень хорошая подделка. В любом случае, лучше, чем ничего.

Он нашел относительно чистый стакан, ополоснул его остатками какого-то ликера из другой бутылки и щедро плеснул себе темной, почти черной жидкости. Поднес к носу, вдохнул аромат с видом сомелье, дегустирующего нектар богов, и сделал первый, смакующий глоток. Глаза его на мгновение прикрылись, выражая нечто, отдаленно напоминающее удовлетворение.

В этот самый момент тишину нарушил грохот. Стена бара, противоположная входу, разлетелась на куски, и в пролом, окутанные пылью и крошкой, ввалились три твари. Эти были помельче тех, что он крошил на площади, но не менее омерзительны: склизкие, многоногие, с рядами острых, как иглы, зубов в хищно раззявленных пастях. Одна из них, самая проворная, с молниеносной скоростью метнулась к Готфриду, и острое, как стилет, костяное лезвие, выросшее из ее передней конечности, с отвратительным чавкающим звуком пронзило его насквозь, пригвоздив к барной стойке.

Готфрид даже бровью не повел. Он медленно, с наслаждением, допил свой ром, глядя на тварь, которая с удивлением (если у этих созданий было нечто, способное выражать удивление) смотрела, как ее оружие торчит из груди этого странного двуногого.

– Какая наглость – произнес Готфрид спокойным, почти скучающим тоном, поставив пустой стакан на стойку – не мешаете культурному отдыху.

Затем он небрежно, двумя пальцами, словно отгоняя назойливую муху, дал щелбана по костяному лезвию, торчащему из его груди. Раздался сухой треск, и тварь, весившая не меньше нескольких сотен килограммов, с визгом отлетела к противоположной стене, проломив ее и вылетев наружу, где и затихла. Две оставшиеся замерли на мгновение, явно озадаченные.