Рядом с ним какой-то священник в перепачканной рясе, размахивая распятием, как дубиной, орал что-то про кару небесную для еретиков. Пушечное ядро, пролетевшее в нескольких дюймах от его головы, заставило святого отца рухнуть в грязь и замолчать, оставив недосказанной свою пламенную проповедь.

– Кажется, небеса сегодня несколько неразборчивы в выборе адресатов для своей кары – хмыкнул Готфрид, отбрасывая ногой отрубленную руку, все еще сжимавшую рукоять сломанного меча – или просто у них плохая координация. Впрочем, как и у большинства этих мясников.

Он видел, как рушатся идеалы, как вчерашние герои становятся сегодняшними предателями, как самые благородные порывы приводят к самым чудовищным последствиям. И все это повторялось снова и снова, с удручающей регулярностью. Менялись лишь декорации, оружие и названия «великих идей», за которые люди с такой готовностью шли убивать и умирать.

Бой затихал. Враг дрогнул и побежал. Или это его «союзники» побежали? Готфрид уже не обращал внимания. Он стоял посреди поля, усеянного трупами, тяжело дыша. Его меч был покрыт зазубринами и толстым слоем запекшейся крови. Вокруг стонали раненые, которых скоро добьют мародеры или свои же, чтобы не возиться. Победители, если таковые были, уже начинали грабеж.

Он оглядел это побоище.

– И ради чего все это? – подумал он, вытирая лезвие меча о плащ убитого – чтобы через пару десятилетий их дети или внуки снова встретились на каком-нибудь другом поле и с тем же энтузиазмом принялись резать друг друга за новую порцию прекраснодушной чепухи. Воистину, человечество – самый упорный и неисправимый вид идиотов во Вселенной.

Он сплюнул кровавую слюну.

– А я…я просто зритель в этом бесконечном театре абсурда. Иногда, правда, выхожу на сцену, чтобы немного размяться и напомнить актерам, что финал у пьесы всегда один.

* * *

«Полет Валькирий» достиг своего пика, затем музыка пошла на спад, уступая место более меланхоличным аккордам. Готфрид открыл глаза. Сигара в его пальцах давно погасла, превратившись в столбик серого пепла. В замке было тихо, если не считать затихающего Вагнера. Тишина давила на уши после воображаемого грохота битвы.

Он медленно поднялся, стряхивая пепел на древний персидский ковер, которому было бы самое место в музее, а не под ногами уставшего от вечности рыцаря.

– Да уж, – протянул он, растягивая слова, – развлечения тогда были…помасштабнее. Не то что нынешние писклявые войны в телевизоре или эти блогеры, сражающиеся за лайки. Тьфу.

Он подошел к окну и посмотрел на мирные австрийские горы, залитые мягким светом заходящего солнца.

– Скука – констатировал он в очередной раз, обращаясь не то к горам, не то к самому себе – величайшее проклятие бессмертного. Пожалуй, даже хуже, чем вечно слушать проповеди о спасении души.

Он усмехнулся своей собственной шутке. Души у него давно не было. А вот скуки – хоть отбавляй. На еще пару тысячелетий точно хватит. Если, конечно, кто-нибудь не придумает чего-нибудь действительно интересного. Но на это надежды было мало.

Утихший Вагнер оставил после себя звенящую тишину, которую Готфрид ненавидел почти так же сильно, как и современную поп-музыку. Он прошелся по залу, заложив руки за спину, его тяжелые сапоги глухо ступали по истертым каменным плитам. Взгляд его, скользнув по гобеленам с выцветшими сценами охоты и баталий, остановился на одном из портретов, висевшем в относительном полумраке.

Девушка. Молодая, почти девочка, но с таким взглядом, что иные генералы казались рядом с ней испуганными щенками. Пепельно-белые волосы, словно лунный свет, застывший в прядях, обрамляли лицо с тонкими, но решительными чертами. Серые глаза, как у него самого, только без этой вековой пыли усталости, смотрели прямо, не мигая, с вызовом и какой-то первобытной силой. Она была облачена в искусно сделанный, хоть и явно бывавший в деле, стальной доспех.