Готфрид усмехнулся – кривая, лишенная веселья гримаса.

– Астрид – прошептал он, и имя это, не произносимое веками, прозвучало в тишине замка как удар хлыста – моя Валькирия…

Память услужливо подбросила картину. Семнадцатый век. Кажется, это была та еще мясорубка под Магдебургом. Город пылал, как гигантский погребальный костер, а солдаты имперского генерала Тилли, обезумевшие от крови и жажды наживы, творили то, что позже назовут «Магдебургской свадьбой». Готфрид, разумеется, был в самой гуще. Не то чтобы его сильно волновала судьба протестантов или католиков – он всегда находил особое, извращенное удовольствие в наблюдении, как люди с упоением уничтожают друг друга во имя своих «великих» идей.

Он увидел ее посреди этого ада. Она не была местной жительницей, молящей о пощаде. О нет. Она была наемницей, такой же, как и многие другие, только вот дралась она с яростью берсерка и мастерством опытного ветерана. Ее светлые волосы, выбившиеся из-под шлема, были перепачканы кровью и сажей, на щеке алел свежий порез, но глаза горели неукротимым огнем. Она сражалась бок о бок с какими-то шведскими головорезами, и ее двуручный меч пел не менее кровавую песнь, чем его собственный.

Их клинки тогда не скрестились. Битва увлекла их в разные стороны. Но после, когда город уже догорал, а победители делили добычу и насиловали тех, кто не успел сгореть или умереть, он нашел ее. Она сидела на груде трупов, спокойно протирая свой меч куском какой-то тряпки, и пила шнапс прямо из горла захваченной бутыли. Ее доспех был помят, лицо в копоти, но она выглядела величественно. Как языческая богиня войны, спустившаяся на пир стервятников.

Он подошел, молча сел рядом. Она лишь мельком взглянула на него, кивнула на бутыль. Слово за слово, грубые, солдатские шутки, и какое-то странное, почти животное узнавание друг в друге. А потом…потом была ночь. Или то, что от нее осталось. В каком-то полуразрушенном доме, где еще не остыли тела бывших хозяев, под аккомпанемент далеких криков и треска пожара. Это не был секс в привычном, человеческом понимании. Это была битва, продолженная иными средствами. Яростное, первобытное слияние двух существ, для которых смерть и насилие были так же естественны, как дыхание. Не было нежности, только всепоглощающая страсть, голод, который они утоляли друг в друге, царапая, кусая, вырывая стоны, больше похожие на рычание. Он помнил ощущение ее сильных бедер, стискивающих его, ее ногти, впивающиеся в его спину, ее глаза, горящие в темноте таким же безумным огнем, как и его собственные.

– Моя богиня…мой дьявол и ангел – криво усмехнулся Готфрид, глядя на портрет – та, которой я был недостоин…ха! Звучит как дешевый роман. Но, черт возьми, в ней было больше жизни, больше настоящего, чем во всех этих нынешних куклах.

Он отошел от портрета, подошел к огромному окну, выходившему на долину. Закат окрашивал небо в кроваво-оранжевые тона.

– Сейчас таких не делают, – пробормотал он, доставая сигару и не спеша ее раскуривая – нынешний мирок…он же труслив до тошноты. Они боятся всего: смерти, боли, ответственности, даже собственного мнения, если оно, не дай боже, отличается от общепринятого стадного бреда. Они создали себе «безопасные пространства», где нельзя произнести ни одного острого слова, чтобы не «травмировать» чью-то нежную психику. Ха! Да Астрид одним своим взглядом обратила бы в прах всех этих снежинок.

Дым сигары вился, унося с собой его слова.

– Они поклоняются комфорту и технологиям, думая, что это прогресс. А на деле – деградация. Их «умные» телефоны сделали их глупее, их соцсети – более одинокими. Они готовы часами пялиться в экраны, поглощая информационный мусор, но не способны выдержать и десяти минут наедине с собственными мыслями. Им нужна постоянная стимуляция, как наркоманам. Иначе – скука. Та самая скука, от которой я страдаю веками, но у них она – от пресыщения пустышками, а у меня – от отсутствия чего-то стоящего.