Готфрид сделал глубокую затяжку.

– А их войны? Жалкое зрелище. Кнопконажиматели в кондиционированных бункерах, управляющие дронами. Где честь? Где доблесть? Где запах крови и пороха, от которого стынет в жилах кровь и одновременно разгорается первобытный огонь? Все стерильно, дистанционно. Даже их злодеяния – и те какие-то бездушные, бухгалтерские. Раньше хоть страсть была, ярость, пусть и звериная. А сейчас – расчет и выгода. Тьфу!

Он помолчал, глядя, как последние лучи солнца скрываются за горными вершинами.

– Они говорят о свободе, но добровольно загоняют себя в рамки политкорректности и «новой этики», которая на деле оказывается старым добрым тоталитаризмом, только в более лицемерной обертке. Они борются за права, но при этом готовы растоптать любого, кто смеет иметь отличное от их «единственно верного» мнение. Лицемеры. Всегда были и всегда будут.

Готфрид выпустил кольцо дыма.

– Иногда мне кажется, что Астрид была последней из настоящих. Яростная, свободная, не боящаяся ни Бога, ни черта, ни меня. Она жила полной грудью, брала от жизни все и плевала на последствия. Сгорела быстро, как и положено настоящему пламени. На какой-то очередной бессмысленной стычке, лет через десять после Магдебурга. Глупая, героическая и абсолютно бессмысленная смерть. Идеально.

На его лице мелькнуло что-то похожее на тоску, но тут же скрылось под привычной маской цинизма.

– Но даже эта вселенская помойка, – он обвел рукой воображаемый современный мир – иногда способна удивить. Людишки, при всей своей глупости и трусости, неисправимы в своем стремлении к самоуничтожению. А это значит…

Он повернулся от окна, и в его стальных глазах, на мгновение освободившихся от вековой усталости, блеснул хищный огонек.

– Это значит, что рано или поздно они снова устроят что-нибудь по-настоящему грандиозное. Что-нибудь, достойное того, чтобы размять старые кости.

Он усмехнулся, предвкушая. Надежда, эта вечная спутница дураков и бессмертных, вновь шевельнулась в его истерзанной душе. Надежда на славную битву. На еще один кровавый танец на костях цивилизации.

– Подождем, – пробормотал он, затягиваясь сигарой – у меня времени много.

Сигара давно истлела, оставив после себя лишь горьковатый привкус во рту и легкую дымку в воздухе, когда Готфрид услышал то, что нарушило его уединение – нарастающий гул, не похожий ни на рев ветра в горных ущельях, ни на рык дикого зверя. Это был наглый, механический звук, от которого веяло современностью, как от плохо выделанной шкуры.

Он нехотя поднялся из кресла, в котором провел последние несколько часов, предаваясь воспоминаниям и размышлениям о бренности всего, кроме, пожалуй, собственной неутолимой скуки. Сквозь высокое стрельчатое окно своего замка он увидел их – три черных, лишенных всякой индивидуальности вертолета, зависших над его древними владениями, словно стервятники над падалью.

– Гости – процедил он сквозь зубы, и в этом слове не было ни капли гостеприимства. Скорее, обещание крайне неприятного приема.

Он не стал встречать их у ворот. Зачем? Пусть сами ищут дорогу, если им так приспичило тревожить его покой. Готфрид фон Айзенвальд не из тех, кто бежит кланяться незваным визитерам, даже если они прилетают на таких шумных и уродливых машинах.

Через некоторое время в главный зал, освещенный лишь светом из высоких окон и пламенем в огромном камине, вошли трое. Двое мужчин и одна женщина. Все в одинаковой, строгой темно-серой униформе, безликой, как и их транспорт. Лица серьезные, напряженные, глаза внимательно осматривают помещение, но стараются не задерживаться на его хозяине дольше необходимого.