Воспоминание нахлынуло внезапно, как это часто бывало, подстегнутое музыкой и этой вечной, въевшейся в него скукой. Не конкретная битва – их было слишком много, чтобы различать – а скорее, квинтэссенция одной из тех заварушек, что человечество с таким упорством устраивало себе на протяжении веков. Кажется, это была Тридцатилетняя война. Да, точно, одна из тех бесчисленных «войн за веру», где обе стороны с одинаковым рвением убивали друг друга во имя одного и того же милосердного бога. Воистину, у Всевышнего должно быть отменное чувство юмора.

* * *

Он стоял по колено в грязи, такой густой и липкой, что сапоги выдирались из нее с чавкающим, непристойным звуком. Небо над головой было цвета мокрого свинца, и такой же свинцовый дождь сек лицо, смешиваясь с потом и чужой кровью. Вокруг выл и грохотал ад. Артиллерия – примитивная, но оттого не менее смертоносная – изрыгала ядра, которые с глухим стуком врезались в ряды пикинеров, разбрасывая ошметки плоти и обломки древков. Мушкетные залпы трещали, как гигантские поленья в костре, окутывая поле битвы едким, серым дымом.

Готфрид, вооруженный огромным двуручным мечом, который в руках обычного человека показался бы неподъемной железякой, двигался сквозь эту какофонию с мрачной сосредоточенностью хищника. Его иссиня-черные волосы, мокрые от дождя и пота, липли ко лбу. Лицо было забрызгано грязью и чем-то темно-красным. Глаза, обычно скрывающие вековую усталость, сейчас горели холодным, почти безумным огнем. Это было то самое состояние, близкое к берсерку, когда мир сужался до клинка в руке и врага перед ним.

– За Бога и кайзера! – прохрипел какой-то сопляк в кирасе, явно не по росту, замахиваясь на него шпагой. Глаза юнца горели фанатичным огнем, губы шептали молитву.

Готфрид отбил неумелый выпад с такой силой, что тонкий клинок разлетелся на куски. Затем, не меняя выражения лица, он провел своим мечом по широкой дуге. Голова фанатика, все еще с выражением изумленного благочестия на лице, отделилась от тела и с тихим шлепком упала в грязь. Тело несколько мгновений постояло, словно не решаясь упасть без столь важной детали, а затем рухнуло.

– Богу – богово, а кайзеру…ну, этому уже ничего не нужно – пробормотал Готфрид, перешагивая через дергающийся труп – надо же, умереть за набор высокопарных глупостей. Какая самоотверженность. Или идиотизм. Обычно это одно и то же.

Он прорубался сквозь строй вражеских наемников – шведов, если он правильно помнил флаги, хотя какая, к черту, разница? Все они одинаково хорошо истекали кровью. Его меч свистел, описывая смертоносные круги, ломая кости, вспарывая доспехи, отсекая конечности. Кровь брызгала фонтанами, окрашивая грязь в бурые тона. Крики раненых и умирающих сливались в единый, протяжный вой, который для Готфрида был привычнее любой колыбельной.

Один из пикинеров, здоровенный детина с бородой до груди, попытался проткнуть его своим длинным древком. Готфрид уклонился с нечеловеческой скоростью, схватил пику рукой в стальной перчатке, рванул на себя, выдернув ее из рук опешившего врага, и тут же, развернув, вонзил тупой конец пикинеру в незащищенное горло. Хрип, бульканье, и вот еще один «герой» отправляется удобрять поля Фландрии или где они там сейчас находились.

– Неловко получилось, да? – Готфрид усмехнулся, глядя в выпученные глаза умирающего – Хотел меня насадить, а в итоге сам насадился. Ирония судьбы, она такая сука.

Он не чувствовал усталости, только ледяную ярость и странное, извращенное удовлетворение от этого кровавого танца. Каждый удар, каждое движение были отточены веками. Он не сражался за какую-то сторону, он просто сражался. Процесс был важнее результата, ибо результат всегда был один – смерть. Для них. И бесконечная, опостылевшая жизнь – для него.