Препятствия, чинимые распространению моих идей, служат неопровержимыми доказательствами тому, что они должны появиться своевременно. Когда я высказал эти идеи на кафедре, многие из них показались не более чем причудами, рожденными духом парадокса. Понадобилось несколько лет, чтобы их большая часть подтвердилась ходом молниеносно развивающихся событий, отправляющих в небытие мир времен нашей юности. Будет казаться, что некоторые страницы навеяны недавними событиями, которые как будто вырвались из подсознания масс и стали читаемы и обсуждаемы. Будущее преисполнится подтверждением других дерзких тезисов и воплощением предсказаний слишком спорных и неочевидных, исходя из актуального положения вещей, которое хотя и неустойчиво, но представляет собой данность. Поэтому эти идеи не могут быть восприняты иначе, как парадоксы людей, взлелеянных духом прошлого.

Если у меня хватит времени, я еще опубликую курс 1890–1891 гг. – «Семит, его социальная роль». Однако я вопрошаю себя: «А что если по прошествии десяти лет не переписывать старую, а написать новую книгу?». Последнее в любом случае представляется более коротким путем. Впрочем, у меня есть кое-что другое, что надо опубликовать в первую очередь: надо мной довлеют старость и недуги[3]. То, что я сделал для политики, я хотел бы сделать и для селекционистской этики. Первый том «Против морали» ждет своего выхода уже пять лет. Он представляет собой историческое и критическое исследование предписаний и запретов различных моралей и скоро выйдет в свет. Второй труд «Самая великая сознательность» будет представлять собой обзор предписаний селекционистской морали. Как и в случае «Отборов», дух ныне представленной книги – монистический и селекционистский. Читатель сможет ознакомиться с представленными фактами, но он волен сам решать, принять ли ему доктрину, эти факты обосновывающую. Впрочем, я должен настоятельно отметить, сколько селекционистских идей получило развитие со времен публикации «Отборов», даже во Франции. В Америке они получили прикладное применение. Во Франции мы движемся не столь быстро, но начали сдвигаться с мертвой точки. Никто из тех, кто говорит о Homo Alpinus и об общественном отборе, никогда не понимает, о чем речь, но тем не менее они сознают, что именно в этой области следует искать решение насущных проблем современности.

Наблюдается глубочайшее волнение умов. Очевидно полное банкротство Революции. Плутократия сбрасывает с себя демократическую маску, и спрашивается: возможна ли демократия вообще? Под маской Республики продолжает свое существование империя, поэтому встает вопрос: стоит ли жертвовать примирением в обществе ради политических условностей? Расовая война принимает открытые формы, выходя на национальный и межнациональный уровень, и спрашивается, чего стоят идеи братства, равенства людей против законов природы. Вызывает сомнение, что чувства людей имеют какую-либо ценность, зато незыблемо то, что эволюция управляется навеки установленными законами.

Неслыханные перемены заявляют о себе во весь голос, и это вам не курс социальной риторики во Французском институте, на котором будут расточаться славословия в адрес идей Общественного договора и энциклопедистов. В реальности завтрашнего дня будут два лагеря: школа метафизическая – неважно религиозной или антиклерикальной окраски – и школа научная, чей селекционизм на сегодня пока не вполне ясно очерчен, но является наиболее адекватным.

Зарождается обществоведение. Оно появляется фрагментарно, как и любая наука. Оно пока далеко до того, чтобы создать собственную философию. Кто осмелился бы создать философию химии – науки, уже вполне совершенной и насчитывающей не менее 100 лет? Однако осмелившись создать социологию, которая есть не что иное, как философия обществоведения, ученые сразу же начинают этого стыдиться, как постыдились бы сегодня серьезно обсуждать алхимию. Фаза метафизики завершена, фантазии более неуместны. Движутся вперед экономика, сравнительная история государственных институтов. Прикладная антропология начинает высвечивать естественные причины политических провалов двух последних столетий.