Тогда картина менялась на глазах и исключительно быстро: безлюдные улицы, дефицитные спектакли в прямом эфире, старые добрые фильмы, концерты корифеев эстрады и классической музыки по Интернету, Лебединое озеро из Большого по ТВ (без обычного повода для демонстрации балета), виртуальные экскурсии по музеям мира, решившим поделиться сокровищами из своих запасников (ехать никуда не надо), восставшие из небытия учёные—интеллигенты в потёртых костюмах, к которым, оказывается, можно и нужно иногда немного прислушиваться.

Впечатление складывалось двойственное: с одной стороны, в городе вроде стало посвободнее и даже душевнее. Безраздельное равнодушие и показной индивидуализм – порождение повсеместной ограниченности пикселями малых экранов бесконечно совершенствуемых гэджетов – раздражали всё больше и больше. С другой – заданный однажды ритм жизненного цикла уже не отпускал, резко контрастируя с новыми обстоятельствами, увы, трагическими. В итоге внезапно возникшие новые реалии воспринимались как некий возврат в прошлое: чистые улицы, пустые дороги, лекции по радио, сопровождаемые производственной гимнастикой («ноги на ширине плеч: и раз, и два»).

Когда всё в округе закрылось окончательно, а поток посетителей превратился в тонкую струйку, директор гостиницы обратился к хозяйке с неожиданной просьбой: декорировать внутренние помещения. Так и поступили – благо, работ молодых художников самых различных направлений в запасниках хватало. Выжили с трудом.

Стояние глянцевых дам у картин сопровождалось рассуждениями сопровождающих их причудливо одетых гранжевых кавалеров о складывающихся в искусстве тенденциях, акцентировалось цоканьем языка и игривыми проходами по экспозиции, во время которых демонстрировалось глубокое понимание изображённого вкупе с острыми шутками, а в случае отсутствия оных аттенуировалось мягко струившейся музыкой из закреплённых на потолке динамиков. Чопорные официанты в неудобных лакейских ливреях (официальная одежда гостиничного персонала) разносили коктейли и шампанское – не более одного бокала каждому.

Знакомая для Никиты среда, отныне в ней он вращался почти постоянно, но по—прежнему ощущал себя чужим, к тому же на этот раз его не покидало тревожное ожидание какого—то подвоха, заранее подготовленного, и тот не заставил себя ждать.

– Нужно поговорить, отойдём, – обратился к нему незнакомец, голос которого был до боли узнаваем, но совместить его с внешним обликом заговорившего не удавалось, никаких приметных черт: небольшого роста напряжённый проницательный взгляд, узкие щёлочки глаз, некая, едва сдерживаемая суетливость, как у опаздывающего на уходящий поезд. Фоторобот если бы и получился, подумал Никита, задерживать можно каждого второго. А главное – голос модерировался таким образом, что предложение выглядело почти как приказ, как некая максима, за которой крылось покровительственное самодовольство заботливого и властного родителя, опекающего своего детёныша, а потому не допускающего возражений.

Некоторое время оба молчали, узнавание неожиданного визави опередило прозрение, догадаться о профессии беспардонного собеседника большого труда не составляло.

Последующая беседа, больше похожая на собеседование, проходила в, прилежащей к основной экспозиции маленькой комнатёнке, почти конуре, о существовании которой никто не догадывался – настолько искусно маскировался интерьером вход под мозаичное, в человеческий рост, панно. Убогая обстановка, включавшая маленький журнальный столик и два колченогих стула, извлечённых, как могло показаться человеку неискушённому в творческих изысках декораторов, из запасников лавки древностей, выглядело явным намёком на серьёзность намерений соглядатая в штатском и весомость ещё не озвученного нарратива. Последний, так и не представившись, сразу приступил к делу.