«Мы» – это несколько Катиных подруг и два Игоревых приятеля, которые умели художничать. Мы объединились в «оргкомитет» и напридумывали ворох разных идей: оформление свадебного зала, флажки и гирлянды, шутливые плакаты и шаржи, и сценарий свадьбы, и смешные розыгрыши, и призы за лучший тост и лучший танец, и лотереи в перерывах, – и все это реализовали, чтобы не получилось голимого пьянства, – так что свадьба удалась развеселая и живая, хотя и не без казусов. Кто-то с кем-то по ходу ее пытался выяснить отношения, и завязалась, было, свара, кого-то, слишком перебравшего, брали под микитки и выводили «проветриться», – ну, да уж так принято у нас, что без гомерического пьянства и свадьба – не свадьба; кто-то, не помню уж, уверял меня даже, что на Руси всегда было и есть в жизни человека лишь три настоящих события: рождение, женитьба и смерть… Но, можно сказать, все обошлось, хотя мы с Катей тайком тряслись от страха: как бы, при такой-то ораве и таком гостевом разнобое, не вспыхнуло драки, да чтоб миловала судьба от милиции с дубинками и «воронками». Слава Богу, пронесло.

Были на свадьбе и официальные лица: комсорг, парторг; благословил молодых сам управляющий трестом, рослый пожилой мужчина с выпирающим животом, одутловатым лицом и глазами навыкате. Потом эти официальные лица, ко всеобщему облегчению, исчезли, причем, как кажется – несколько трусовато, побаиваясь стать свидетелями вакханалии, в которую свадьба должна была неизбежно перерасти: столько там было жаждущих безудержного веселья молодых людей.

И свадьба, освободившись от начальства и набирая силу, покатилась своим чередом – до глубокой ноченьки; застолье сменялось танцами, танцы – новым застольем, уже с песнями, которые звенели с такой силой, что со стен летели наши шаржи и плакаты, а новый застольный заход сменялся такой бешеной всеобщей пляской, что в каменном здании трясся бетонный пол и кто-то из строителей не на шутку беспокоился, как бы он не провалился и как бы всей честной компанией не ухнуть в подвал. Оркестрик – в нем особенно выделялись барабанщик и саксофонист – надрывался в поту, выбивая и вытягивая плясовые ритмы и не поспевая за топотом ног.

Среди пляшущих выделились неутомимостью несколько молодых могучих женщин с раскрасневшимися от вина и движения лицами; им явно не хватало музыки, и они выкрикивали в такт своей пляске не то частушки, не то куплеты каких-то песен, вроде этого:

Мужчины опасливо сторонились их, но женщины хватали одного, увлекали в свою пляску, а когда мужчина, вспотев и запыхавшись, выскальзывал из круга, хватали следующего… Я смотрела на них зачарованно – мне, с моими запудренными чтением мозгами, чудилась в этой пляске оргия античных менад, неистовых, подпоясанных задушенными змеями, вопящих гимны Вакху, бегущих за дикими козами и псами, – еще немного, и, казалось, они начнут разрывать на части мужчин и пить их кровь…

– Во завелись бабы! – глядела на них Катя не то с опаской, не то с тайным восхищением.

– Что это за женщины? – спросила я.

– Да наши, трестовские! Строительницы, – ответила она. Я взглянула на нее, и мне показалось, что если б не статус невесты, она бы вскочила и тоже ринулась за ними в пляс.

Что касается самих молодоженов – они выглядели так хорошо, что, кажется, краше и не бывает: Катя – во всем своем великолепии: белое платье, фата чуть не до пят и венчик из белых роз в темных кудрях как нельзя лучше оттеняли ее прекрасную стать, но особенно – загорелое лицо с густым, полыхающим от возбуждения румянцем на щеках, потемневшие, горящие от счастья глаза, брови вразлет, – выражаясь старинным слогом, она была «прелестна»! Сияющая от радости, она иногда спохватывалась – наверное, все это казалось ей нереальным, растерянно оглядывалась на меня, стоящую рядом или чуть позади, и шептала озабоченно: «Тая, я не сплю?» А я улыбалась ей и мотала головой: «Нет-нет!»; тогда она спрашивала: «Как хоть я выгляжу-то?» И я незаметно для всех поднимала большой палец: «Вот так!»