Но когда ее перевели в прорабы, она сделала обманный финт: ушла из дома и поселилась в общежитии, в комнате на троих. Вариант – тоже не сахар: едва ли две соседки по комнате лучше, чем одна Люська; зато, по крайней мере, перестали попрекать в профкоме квартирой.

И прошло еще какое-то время – уж не целый ли год? – когда с ней как с прорабом стали считаться; да еще ходила клянчить и требовать, пока, наконец, ей не выделили, нет, даже не квартиру, а всего лишь комнату в общежитии. Но как она была ей рада! И этой победой сумела насладиться вволю.

Я побывала в ее комнате в тот же вечер, когда она позвонила. Поздравить пришла, посмотреть на ее новое жилье, а, может, и помочь чем-то?

Пришла, а она только что, сию минуту въехала; двое ее великовозрастных мальчиков-пажей еще втаскивали ее пожитки, благо пожитков набралось немного: две громоздкие картонные коробки, большой тюк с постелью и одеждой, да несколько связок книг; и – ни единой вещи из мебели.

И что же я увидела? Убогую комнатенку в двенадцать квадратов с продранным линолеумом на полу, обшарпанные обои на стенах, тусклое окно и голую лампочку на потолке. Правда, при комнате – свой санузел с унитазом, кладовочка-темнушка, крохотный проходной «предбанничек», именуемый «кухней», а в «кухне» – раковина с холодной водой. Но душевая – в подвале, одна на весь дом. И все-таки это уже было кое-что.

«Мальчики» перетаскали пожитки, сложили их, как распорядилась Катя, в кучу посреди комнаты и надеялись остаться на «обмывку», однако Катя в благодарность лишь расцеловала их, а затем бесцеремонно выставила: «Приглашу на новоселье, а пока – катитесь!» И те смиренно удалились.

У нее был электрочайник. Она заварила чай, и мы с ней пили его в зачет ритуала «обмывки», сидя на связках книг. За чайный стол сошла большая запакованная коробка.

– Ох, Тайка, и заживу я теперь! – Не в силах усидеть, она вскакивала и, раскидав руки, кружилась по комнате: – Моё! Моё! Все здесь теперь моё!

Новоселье она устроила только через два месяца.

Принесла я ей на новоселье скромненький, но милый чайный сервиз с синенькими васильками по белому фону – всё, на что была способна со своей зарплатой молодого спеца, выпускницы филфака. Вхожу в комнату и ахаю: комната сказочно неузнаваема – блеск и сияние! Сколько же это сил, денег, времени вбухала она за два месяца в это крохотное пространство – уму непостижимо! Новые красивые обои на стенах, новенький, с имитацией под деревянный паркет линолеум на полу; посреди комнаты – словно зеленая лужайка – огромный ворсистый зеленый ковер; окно с белейшими свежевыкрашенными переплетами так чисто вымыто, что стекол будто нет – истаяли, и его обрамляют золотистые гардины, сплошь в спелых тканых колосьях; на стерильной белизне потолка сверкает бронзой и стеклом новенькая люстра; на стенах – полочки, фотографии в рамках; застекленный новенький шкаф во всю стену – с книгами и посудой внутри… Неужели все это она устраивала своими руками – или тут пахала на нее целая бригада помощников?

Но истинное украшение комнаты – сама хозяйка: буйные волосы укрощены, уложенные в монолитную, крупными локонами, парадную прическу; лицо – с ровно загорелой кожей и густым естественным румянцем на щеках; темные сияющие глаза в густых ресницах; рельефный рисунок губ, едва тронутых помадой – ей и краситься-то не надо, достаточно привести себя в порядок, чтобы яркая ее красота вспыхнула и заиграла. И, в довершение ко всему, она такая нарядная, какой я ее еще не видела: в ало-красном, приталенном, мягко подчеркивающем силуэт платье с вырезом на груди и белоснежным стоячим воротником с алой изнанкой, острые белые углы которого свободно лежат на плечах; в ушах – золотые сережки с рубинчиками, на груди в вырезе платья – золотой кулон на цепочке, на руке – золотой перстенек с рубином, – ах, это ее пристрастие ко всему избыточно яркому: к красным, алым, пурпурным цветам, к золоту, красным камешкам!.. Помню, говаривала ей, грозя пальцем, вычитанное в какой-то старой книге: