– Поберегся бы ты, Гришка, – сказал Егор Васильевич, рассматривая принесённое им богатство. – Что там Ёлошное, живо ещё? Много домов порушено? – спросил он.

– Хватает, – неохотно ответил парень. – Виселица у храма, бабку Притыкинскую повесили.

– Господи, спаси и сохрани, да что ж это делается? – схватилась рукой за сердце Люба, услышав его слова. – Старуха-то чем им помешала?

– А Матвей-то, сын, у неё кто? То-то же оно! Если бы Макар вас здесь не спрятал, висеть бы Анне рядом с ней!

Все замолчали, каждый думая о своём, не зная, что проживут на стане они целый месяц, и, лишь когда первые «белые мухи» упадут на землю, смогут вернуться в разграбленное село, чтобы начать жизнь сызнова, подстраиваясь под быстро меняющийся мир вокруг.

Пришла зима, суровая, голодная, а о Макаре никаких известий не поступало. Семён, потихоньку начал выходить на крыльцо и по мере своих возможностей помогать Анне. Тихо и незаметно ушёл Егор Васильевич, не переживший простуду, подхваченную на болотах; Люба перебралась к дочери – в большом доме без хозяина стало ей тяжело и тоскливо. Окна заколотили, скотину, ту, что удалось сохранить, перегнали в дом Повилики. Жили мирно, помогая друг другу и с тревогой наблюдая за тем, что творилось в Ёлошном. Крестьянская душа ныла, видя, как реквизированное большевиками зерно, которое негде было хранить, быстро бушерело и подводами вывозилось за село в ямы на выброс.

– Это что, – докладывал Гришка, заскочивший в гости после того, как вернулся из Кургана. – В городе с едой плохо совсем, спекулянты и мешочники цены взвинтили, не подступишься!

– Ну а мою просьбу ты выполнил? – тихо спросила его Анна, оглядываясь, нет ли поблизости Васи. Мальчишка в другой комнате увлечённо рассматривал свистульку, подаренную гостем, а после и вовсе начал высвистывать мелодию, выплясывая перед Нюркой, которая весело смеялась, глядя на его странные движения. Люба, сидевшая рядом с ней, хлопала в ладоши, а Семён отбивал на коленке ритм деревянными ложками.

– Весело тут у вас, – усмехнулся гость и, наклонившись к Анне, тихо сказал: – В доме нет никого, поговаривают, что арестованы Дозморовы за пособничество чехам, а где содержатся, никто не знает. Может, и нет уже в живых никого. А ты помалкивай, мало ли что – не ровен час, узнает кто, мало не покажется.

– Бедное дитя. Он же засыпает с игрушкой тряпичной, взятой из дома, во сне маму зовёт. Теперь уже не спрашивает, когда домой вернётся, но по глазам вижу, скучает очень.

– Так-то оно так, но сколько детей красногвардейцев, расстрелянных белыми, не увидят своих отцов?

– Разве ж дитя может отвечать за своих родителей?

– Ты, Анна, разговоры эти прекращай! Сама знаешь, я комсомолец, мне твои речи поперёк сердца! Да и у стен бывают уши! Пойду я. Зайду на днях, попроведаю, как тут у вас: всё ж не один день на болотах вместе баланду хлебали.

Гость нахлобучил на голову лохматую ушанку, сшитую из шкуры волка, и вышел из дома…

Зима полноправной хозяйкой заняла Ёлошное, завалила дороги снегом, укрыла сгоревшие дома от людских глаз белой пеленой, вдарила морозами да вьюгами, сменяющими друг друга. Прикрыв нос варежкой, Анна с Васей спешила домой с общего сельского собрания, проводимого в церкви. Смеркалось, снежная позёмка змеёй крутилась по дороге, создавая барханы из снега. Васе было всё нипочем: весело скача с ножки на ножку, он шёл впереди, что-то напевая. У закрывшегося каменного магазина в центре села расположились сани, стояла толпа людей, одетых кое–как: были там и женщины, и даже дети. Уже не в первый раз видела Анна подобное – перевозила новая власть через село их по Сибирскому тракту врагов своих в Казахстан. Опустив голову, чтобы не видеть эту картину, она попыталась ускорить шаг, но плохо сросшаяся кость на ноге подвела: Анна споткнулась и чуть не упала. Едва удержалась, вскрикнув от боли. Крик заставил людей в толпе, до которых было метров сто, оглянуться, и она вдруг увидела знакомое до боли лицо Лукерьи Демьяновны. Мгновение, и женщины узнали друг друга. Васятка, убежавший вперёд, вернулся к ней и спросил весело: