Яков снял сапоги, размотал портянки. В доме потянуло гнилью, а на ноги было страшно смотреть – сукровица сочилась прямо на пол.

– Мама, тёплой воды приготовь, – сказала Анна. – Я сейчас.

И убежала обратно в малуху.

Проснувшийся Вася свесил любопытную голову с печи, наблюдая, как взрослые мечутся по избе, помогая гостю. Бабушка Люба спешно накрывала на стол, дед Егор тащил бутыль самогона, а Аннушка, омыв ноги гостя водой, обмазала их мазью и перебинтовала чистыми тряпками.

– Спасибо, – шепнул ей Яков. – Нам бы переговорить. Наедине, – добавил он, показывая глазами на Шабалиных.

– Отужинай сперва, – ответила Анна, вынося грязную воду из избы.

Яков ел молча, жадно откусывая от хлеба большие куски; глотал, почти не жуя.

– Не слишком сладки, видать, казённые харчи, – сказала Люба, по известной женской жалости сочувствуя гостю.

– Ты вот что скажи мне, мил-человек, с какого ты фронту, коль шинель на тебе? С Колчаком аль с этими, христопродавцами, что в село наше недавно пришли?

– С ними, отец, – ответил Яков, залпом выпивая кружку молока.

– Ясно всё с вами, не по той, значит, дорожке ты пошёл, мил-человек!

– А у нас одна дорога теперь – к светлому будущему! – твёрдо ответил гость, доставая кисет для махорки.

Не куривший Егор Васильевич поморщился недовольно, и Анна спросила у мужа:

– Ты поел? Идём в малуху, там и покуришь, и поговорим заодно.

– Вот-вот, ступайте. Думаю, вам есть, о чем побалакать, а мы уж с тобой утром разговор продолжим, – сказал Егор Васильевич, спешно пряча бутыль с самогоном под лавку.

– Не хватало ещё нам в семье большевика, – ругался он, прикрывая бутыль дерюжкой.

В малухе было тепло: отец изладил небольшую печь, которая хорошо отапливала небольшую комнату, где Анна принимала больных. Места здесь было немного, но хватило для кровати, стола, небольшого шкапчика для разных снадобий, баночек и трав, да пары полок на стене. Имелись тут также зеркало, красный угол, скамья, рукомойник в углу, половички на полу.

Яков осмотрелся и, бросив шинель у порога, присел у стола, поглаживая рукой его деревянную поверхность.

– Лечишь. значит, – сказал он, показывая на ступку и пузырьки на столе.

– Стараюсь понемногу, – немногословно ответила Анна, усаживаясь на кровать.

– И роды, стало быть, принимаешь? – продолжал расспросы муж.

– Приходится. А вы, Яков Алексеевич, надолго в Ёлошное или так – на ночку заскочили?

– А это от тебя зависит, Аннушка.

– От меня? Да неужто?

– А ты как думала? Жена ты мне венчанная.

– А Машка что ж, надоела?

Гость не ответил на вопрос. Встал, морщась от боли в ногах – поверх тряпок проступили кровавые пятна, – и сказал, глядя в глаза:

– А постели-ка ты нам постель, жёнушка. Муж домой вернулся, наскучавшись.

Анна, рассердившись, попыталась выйти из малухи, но Яков схватил ее железной рукой за косу. Намотав косу на руку, он прошипел, раздувая ноздри, ей прямо в лицо:

– Я вижу, ты совсем разучилась мужа уважать?

– Пусти, больно мне! – простонала Анна.

Яков тут же освободил косу и толкнул жену на кровать, развязывая верёвку на штанах.

– Будешь противиться, только хуже себе сделаешь, а меня кто осудит? Муж я тебе! Перед народом и Богом – муж!

Ледяное ноябрьское крошево сыпалось с неба, припорашивая их следы во дворе. Люба с тревогой вглядывалась в тёмное окно, ожидая возвращения дочери, а на кровати в малухе, прижав ноги к груди, тихо плакала Аннушка, испытывая горечь от того, что только что произошло между ней и Яковом.

Яков смолил самокрутку, сидя у печи, и смотрел равнодушно на ту, кого называл женою.

– Хватит сопли лить, – грубо бросил он, высыпая остатки табака в кисет. – Как будто первый раз мужику дала. Не убудет от тебя, не бойся, не истрётся твоя… – проговорил он матерное слово. – Ступай спать в избу, утром переговорим, дело у меня к тебе есть.