Но это будет потом, а пока спешила Анна на небольшую торговую площадь, с которой и начинал свой путь обоз по Сибирскому тракту в далекий Омск.

Получив благословение от Лукерьи Демьяновны, оплатившей поездку, умостились они с Васей на одной из телег, стараясь не привлекать к себе внимания. Всю дорогу Анна была в страшном напряжении, всего опасалась и выдохнула, лишь оказавшись на родной площади перед храмом. Путешествие их было окончено, Аннушка вернулась домой.

Тревожно и неспокойно было в Ёлошном. Бабы у колодцев языки в кровь смолотили обсуждая происходящее в стране и видя дурной знак в иконе, внезапно упавшей на храмовый пол с иконостаса.

Егор Васильевич, забросивший ремесло, возвращался домой подавленным и о чём-то долго молился. Стоя на коленях, глядя на тёмный лик в красном углу, он шептал и неистово крестил лоб, как будто от этого зависели жизни его близких.

Васятку родные поначалу приняли настороженно и даже осудили дочь, повесившую себе на шею чужое дитя, но вскоре отмякли сердцем и полюбили славного, ласкового малыша, как собственного внука. Егор Васильевич обучал его премудростям своего дела, находя Васятку смышлёным не по годам.

Тяжельче пришлось Аннушке. Языкастые ёлошинские бабы полоскали её на каждом шагу, не стесняясь задавать каверзные вопросы о городской жизни. Но после того, как она сумела принять тяжёлые роды у своей сестры, сохранив жизнь и матери, и ребёнка, потянулись в дом Шабалиных просильцы с разными болячками, с лечением которых не могли справиться даже фельдшерица и врач, ведущие приём в земской больнице, находившейся в соседнем селе.

Егор Васильевич поначалу ругался, потом смирился и выделил дочери малуху, где и принимала она больных.

О Якове не было ни слуху ни духу, и даже родители его ничего о сыне не знали. Так и жила Анна – ни жена, ни вдова, – заботясь о родителях и Васеньке, пока однажды в тоскливый ноябрьский вечер не раздался осторожный стук в окно их дома.

– Егор, глянь, кого там черти принесли на ночь глядя? – сердито сказала мать Аннушки.

Люба отлёживалась на тёплой печи, подтопленной по случаю холодного дождя.

– Вот ведь люди, – ворчала она, укрывая сверху теплой овчиной спящего рядом Васю. – Никакого уважения нету. Ночь на дворе, а они прутся, нет чтоб до утра потерпеть… – договорить она не успела, когда гость, шагнувший за порог дома, заставил её замолчать.

– Мир вашему дому, – наклонился он, чтобы пройти через низкую дверь.

– С миром принимаем, – отозвалась Люба, силясь рассмотреть в свете керосиновой лампы лицо вошедшего.

– Мне бы жену свою, Анну Егоровну повидать, – смиренно произнес Яков (а это был именно он), снимая с головы фуражку. Был он в шинели, зарос бородой, чёрный когда-то чуб повис на мокром лбу невразумительным клоком.

– Егор, Анну позови! В малухе она, мазь для Прокопьевны от чирий делает, – приказала хозяйка, сползая с печи. – Явимшись, значит, зятёк, – ехидно процедила, усаживаясь на скамейку, – не запылимшись, по дражайшей супруге соскучимшись. А мы тут вас ждём-поджидаем, глаз не смыкаем!

– Зачем вы так, Любовь Прокопьевна? Война идёт, тяжёлое время, где как не у родителей укрыться дочери?

– А ты, значит, сбоку припёка? – сердито парировала мать Анны.

– Ну почему же? Муж я ейный, законный, между прочим! – с вызовом ответил гость, но продолжить не получилось.

В избу вошла Анна.

– Ну, здравствуй, душа моя! – обратился он к ней.

– И вам не хворать, – ответила Анна не думая, удивленная столь неожиданным визитом.

– Чего встали, девки? – вмешался в разговор Егор Васильевич. – Не знаете, что делать? Гость на пороге, накормить бы надобно с дороги, потом допросы чинить! А ты разболокайся да проходи! Давно нам встретиться надобно было, да всё не судьба! Мать, чего застыла? Щи доставай, картоха с ужина осталась, щас сала принесу, с прошлой зимы сохранил. Свежего нынче не видать, как своих ушей.